Мона смотрит. Вдруг поперек траншеи обнаруживается ряд приземистых сосенок. Едва она успевает подумать: «Что они здесь делают?», как что-то щелкает – как в Кобурнской у линз, – и она стоит в сосновом лесу под столовой горой.
– Видите? – спрашивает Парсон. – Проще простого.
– Я бы, – цедит Мона, – не назвала это «проще простого».
– Почти пришли.
Парсон снова машет вперед. Они опять поднимаются по склону к каньону. Мона замечает, что здесь не слышно стрекота и чириканья, преследовавшего их в городе. Лес глухо молчит.
– Сколько их было в лесах раньше? – спрашивает она.
И опять Парсон пожимает плечами.
– Моих родичей – как звезд в небе.
Мона сдерживает ознобную дрожь.
– Что же вы заперли их здесь?
– Не я. Это не я решал. Они были слишком молоды, чтобы выжить внутри… ну, вот кого-то из вас. Не набрались мудрости. Не созрели. Не научились владеть собой. Вот и попали сюда почти такими же, как на той стороне, почти не оформленными телесно. Поэтому, когда Веринджер с его последователями решили сохранить городок и жить, как люди, в свое удовольствие, они не могли допустить, чтобы молодые открыто селились среди них. Те не вписывались в образ городка. Вот их и заставили удалиться в леса, горы и долины и выживать там своими средствами.
– Похоже на то, – Мона сглатывает, – что им хреново пришлось.
– Похоже, потому что так и есть. Мы, – вздыхает Парсон, – из тщеславия натворили столько глупостей. Тогда-то я и отказал Веринджеру в поддержке, и Винку большей частью тоже. Я встал против братьев. И попал в опалу. Я одинок. Почти, – добавляет он.
– Почти?
– Есть еще миссис Бенджамин. Она прямо не отказала им в поддержке, но часто советуется со мной, а они не против – мои родичи основательно побаиваются миссис Бенджамин. Мать делала из нее… я бы сказал, оружие. А Матери редко не удавалось задуманное. – Мона, явственно припомнив гигантскую многоногую тушу, виденную на той стороне, мысленно соглашается. – Но еще меня посещал мой брат, с которым вы сейчас познакомитесь. – Помедлив, он вдруг смущенно поджимает губы. – Это… секрет. Об этом никто не знает. Даже миссис Бенджамин. Пожалуйста, не проговоритесь.
– Конечно, буду молчать, – обещает Мона, плохо представляя, как она могла бы нарушить слово.
– Он приходит ко мне, и мы разговариваем. Играем с ним.
– Очаровательно.
Парсон ее не слушает.
– Мы – двое старших. Мы всегда были несколько одиноки. Теперь больше, чем большинство. Но в последнее время он перестал появляться. Собственно, сразу, как вы приехали. Ушел к себе домой и не выходит, и войти к нему никто не может. В моем понимании, это веская причина для озабоченности.
– Отчего такая перемена?
– Ну, я думаю, ему и там совсем неплохо. Он не желает перемен. Но перемены наступают. По-моему, он к чему-то готовится. Он не делится со мной тем, что знает. Но… как бы это сказать… он похож на человека, пишущего завещание.
– Ох, – вздыхает Мона. – А почему бы ему просто не спрятаться?
– Ну… – Парсон останавливается. – Мне кажется, он не прячется. Мне кажется, он ждет. Вас.
Мона поднимает глаза. Они стоят в устье маленького безлесного каньона. По тому, как вырос над ними западный склон горы, видно – зашли они далеко. Где-то там, в скале, думает она, скрыто зеркало. Маленькая блестящая дырочка туда, откуда это началось…
Мона заглядывает в каньон. Он серый, голый, извилистый. Трудно представить, как в него спуститься. Более одинокого места она в жизни не видала.
– Я говорил, – тихо напоминает Парсон, – что мой брат… не похож на меня.
– Да, я уже поняла.
– Но вам следует знать, что… не знаю, в каком виде он предпочтет появиться. Он всегда был… с причудами.
– Это если мы его вообще увидим, – замечает Мона, поймав себя на остром нежелании спускаться в каньон.
– О, в этом мы можем не сомневаться, – заверяет Парсон. – В основном потому, что он мне так сказал.
– Что он сказал?
– Сказал, что я приду сюда, – объясняет Парсон, – и сказал, что приведу гостя. Как раз перед вашим появлением. Я тогда понятия не имел, что он имеет в виду.
– Он-то откуда знал, черт побери?
– Разве я не говорил, что время в Винке неисправно?
– Да, упомянули этак вскользь.
– Для многих моих сородичей, вторгшихся из иных измерений, время ведет себя иначе. Но для него – совсем, совсем иначе. Он обладает… восприятием. Лучше не скажешь. В его руках время – как выученная трюкам собачонка. Он видит время не линейным – видит множество ветвей: то, что случилось, что случится, и даже то, что могло бы случиться, пойди все иначе.
Мона перевешивает винтовку, чтобы была под рукой.
– Могли бы понять, – заявляет она, поддергивая ремень, – что меня это до хрена пугает.
– Кажется, понимаю, – безразлично соглашается он.
– Потому что мне не нравится мысль, что кому-то известно, что я сделаю, когда я еще ничего не сделала. Такому проще простого причинить вред мне или вам.
Парсон замирает. Заглядывает в каньон, склоняет голову к плечу.
Мона тоже заглядывает. Там кто-то стоит, ждет их, освещенный вспышками молний над головами.
Винтовка мигом оказывается у плеча. Но почти так же мгновенно Мона понимает, что оружие ни к чему. Потому что эту фигурку – узкоплечую, хрупкую, нервную – она уже видела в городе.
– Не думаю, – говорит Парсон, – что такое случится.
Грэйси неуверенно поднимает руку. Машет им.
– Привет.
Мало найдешь более неловких ситуаций, чем без нужды взять кого-то на прицел. Винтовка Моны, только что целившая прямо в лицо девушке, теперь плавно уходит вниз, к ее животу, пока Мона соображает, что делать.
Грэйси вежливо откашливается. Мона барабанит пальцами по прикладу, гадая, что ей сказать.
И наконец решается:
– Ты… работаешь в ресторанчике, да? Грэйси?
Та кивает.
– Вот как, – говорит Мона. – Ну и какого черта ты здесь делаешь, девочка?
– Я ждала, – с запинкой объясняет Грэйси. – Вас. Мне… надо отвести вас туда. – Она указывает себе за спину. В каньон.
Парсон хмыкает.
– Тут не о чем беспокоиться. Она такой же обычный человек, как… вы. – Хотя что-то в его интонации не нравится Моне.
Грэйси озабоченно кивает.
Мона все не опускает винтовку до конца.
– Ладно, но все-таки – кой черт ее сюда принесло?
– Она служит моему брату, – говорит Парсон.
