– Откуда ты взялся? – спрашивает она.
И тут свет гаснет.
Глава 40
Такой плотной темноты не вообразить, пока в ней не окажешься. Она такая глубокая, полная, что заставляет усомниться не только в том, видел ли ты когда-нибудь свет, но и в существовании мира. «Если протянуть руку, – думаешь ты, – нащупаю ли я что-нибудь? Или можно идти в одну сторону много миль и дней и все будет пусто, пусто, пусто?»
Но темнота, накрывшая Мону, еще гуще того. Ее подошвы не касаются земли, ее легкие не втягивают в себя воздух, ее нервы не доносят ни о тепле, ни о холоде. Темнота и ничто.
Затем начинают проявляться формы. Деревья. Камни. Звезды. Но она видит их будто через темный фильтр – все приглушено, похоже на бледный рисунок.
Она начинает понимать, что осталась на прежнем месте, в сосновом лесу под столовой горой, но в то же время это место, как многие места Винка, – что-то иное.
Она начинает видеть.
Она в каменной камере наподобие склепа. Света здесь нет, но она видит. Углов нет – это круглая камера. Пол плоский и грязный, а посредине груда костей.
Не просто костей. Кроличьих черепов.
Двойное зрение сходит на нет, теперь она видит только эту камеру.
Мона сглатывает слюну. Не все здесь доступно ее чувствам, но главное она ощущает: здесь все заперто. Герметично. Это место не то, что многие в Винке, оно не перетекает во что-то другое, не просачивается в парк, чей-то задний двор или комнату на втором этаже, – это не похоже даже на зеркальную комнату Кобурнской, словно бы плавающую в пустоте, как затерянная в океане капсула; нет, это – тюремная камера на самой окраине бытия.
Только кто здесь заключен?
Она напрягает зрение, силясь разобраться: огромна эта камера или тесна? Обратив взгляд в одну сторону, ощущаешь огромность собора. А в другой стороне тесно, как в кухонном чулане.
Быть может, думает Мона, она велика для меня, но тесна для того, кто здесь заперт.
Однако остается вопрос: кто здесь заперт? Комната представляется пустой, ни дверей, ни окон, и спрятаться негде. Она одна? Мона так не думает – она не чувствует одиночества. Что-то здесь наблюдает за ней.
Она беспомощно крутится вокруг себя, но при каждом обороте в глаза бросается груда кроличьих черепов. Бросив вертеться, Мона подходит к ней.
Поднимает один, смотрит на него. И тут же все кругом пробирает дрожь.
Мона неожиданно, внезапно оказывается в другой части кроличьей камеры и смотрит в другую сторону. Не сразу ей удается сориентироваться.
Мона смотрит на свои руки. Кроличий череп исчез.
Возвратившись к груде, она берет другой. Мгновенье ничего не происходит. А потом вновь та же дрожь, словно она попала в цистерну смесителя, и, не успев опомниться, она уже смотрит в каменную стену камеры. Ее снова перенесло в другую часть комнаты. И в пальцах опять пусто. Кроличий череп пропал.
В необъяснимой логике сновидения приходит понимание.
Эти черепа – не черепа. Они выглядят черепами, а на самом деле иное. Они – двери. Крошечные дверцы, которые, включившись, переносят сюда. Но вот когда они включаются здесь, они далеко унести не в силах, да?
«Может, они переносят до полдороги, – думает Мона, – и тому, кто здесь, тоже позволяют преодолеть половину пути и встретиться с тобой».
Потом она видит – что-то движется у нее за плечом. Словно кусок закругленной стены обратился в жидкость. Она не хочет смотреть, не хочет, но против воли видит, как проступает высокая тонкая фигура, а когда проявляется то, что можно бы назвать лицом (лицо, вырезанное из дерева?), все начинает…
Меняться.
Сначала она видит неподвижно стоящего мужчину в странноватом голубом костюме, покрытом крошечными деревянными кроличьими головками. На лице его словно примитивная деревянная маска, напоминающая кроличью морду, но скупая, упрощенная отделка придает ей тупой и свирепый вид.
Но это лишь образ. За ним, в глубине, другое.
Она не хочет видеть. Но видит помимо воли.
Она видит
(фигуру высокую и гибкую)
(выгнутую спину, костистые плечи)
(покрытые шерстью)
(руки как иглы простираются на мили)
(как он стоит)
(на таких тонких ножках)
(и его лицо)
(такое длинное-длинное)
(и его глаза)
(такие ужасно)
(огромные)
(не смотри)
(не…)
Видение, как и прежнее, с Парсоном и с миссис Бенджамин, грозит поглотить ее. Но за время, проведенное здесь, в Винке, Мона успела кое в чем разобраться. В спальне Веринджера ей удалось уйти от глубины, от мест по ту сторону. Почему бы и здесь не сделать так же?
Сосредоточившись, она делает выдох, и расслабляется, и просто отталкивает, отстраняет этот ужасный облик: отталкивает в сторону, а свой разум направляет в другую, так что видит теперь только мужчину в грязноватом кроличьем костюме.
Но при этом она понимает, что чем бы ни был этот человек – чем бы он ни был на самом деле, – в нем гораздо, гораздо больше силы, чем в Парсоне или миссис Бенджамин. Этот, в голубом кроличьем костюме, – не сосуд, какими пользуются многие «жители» Винка. Скорее, обитатель тюремной камеры просто избрал для себя такое вот странное обличье – грязного мужчины в грязном кроличьем костюме. Она догадывается, что он мог бы явиться в любом облике – в этом он подобен божеству.
Глубоко вдохнув, Мона берет себя в руки.
– Кто ты? – спрашивает она.
Человек не сводит с нее взгляда. Глаз не видно за отверстиями маски.
– Меня сюда нарочно привели, – спрашивает Мона, – или случайно так вышло?
Человек склоняет голову, на манер любопытно прислушивающейся собаки. Моне этот жест внушает отвращение. Затем мужчина поднимает руки, тянется к ней. Но не касается – и пальцы его дрожат. Жест выходит трогательным, словно он хотел бы погладить ее по щеке, но от восхищения не смеет.
Мона чуть отстраняется.
– Чего ты хочешь? – спрашивает она.
Мужчина медленно опускает руку. Склоняет голову к одному плечу, потом к другому. И, на что-то решившись, тянется снять свою маску.
Моне приходит в голову, что надо бы отвернуться. Обитающий в этом городке ужас таит много непосильных для нее тайн, и что бы ни скрывалось за маской, оно наверняка принадлежит к таким тайнам. Но он уже снял маску, и Мона видит то, чего никак не ожидала.
