Она слышит и собственный голос:
– Что?
Келли отвечает на ее взгляд, в его лице доброта и тревога.
– О, милая, давай без таких «что». Это «что» не могло застать тебя врасплох. Ты знала. Ты костями чувствовала, добираясь сюда. Что-то в тебе резонировало – просыпалось, высовывало голову из темной норы. И узнавало то, что видит. Ты знала, что идешь домой. Скажешь, нет?
– Что ты?… Ты хочешь сказать, я…
– О, я не сомневаюсь, ты прошла все медосмотры. Давление – проверено. Холистерин – проверен. Рефлексы в норме. Зрение в порядке. Ты, безусловно, человек. По крайней мере числишься человеком здесь, в этом местечке. И никто ничего не заподозрил. И, уверен, анализ крови показал бы без тени сомнения, что ты – потомок Лауры Альварес.
Но матерью твоей Лаура Альварес не была, Мона. Не она тебя выносила, сформировала, создала. И ты не только человек. В тебе есть больше того. Кое-что, о чем ты не знала, чем никогда не пользовалась. Но это, Мона, было в тебе всегда.
– Ты сумасшедший, – говорит Мона. – Спятил на фиг.
– Прошу вас, припомните, мисс Брайт, – настаивает Келли. – Попав в Винк, вам случалось, глядя на что-то, видеть две вещи сразу, в одном пространстве. Будете отрицать?
– Это из-за гребаного зеркального фокуса миссис Бенджамин.
– Нет. Зеркала разве что запустили то, что в тебе уже было. Почему, ты думаешь, этот фокус вообще у тебя получился? Как ты добилась, чтобы что-то в ее доме появилось в двух местах сразу? Довольно необычный талант, не правда ли?
– Это она, она со мной сделала!
– Нет, – хладнокровно объясняет Келли. – Это была проверка. Она угадала в тебе что-то необычное. И оказалась права.
То, что делает нас – нами, Мона, что обеспечивает нам почет и привилегии, не увидишь на экране томографа или в анализе крови. Это не проявляется в вашем задрипанном, мутном физическом мирке. Это за его пределом. Ты – за пределом. В тебе этого, конечно, меньше, чем в большинстве моих родичей, но есть. Какое там словцо так силился передать тебе Парсон? А, вспомнил – панмерность. – Он произносит слово с удовольствием, как экзотическую диковинку. – Мисс Мона, ты в какой-то степени панмерна. Ты не вся здесь. Часть тебя, некая деятельная часть твоего существа – в ином месте. Потому что ты принадлежишь Матери. Потому что ты моя сестра, моего племени. И разве не радостно найти наконец место, где ты своя?
Мона ничего не чувствует – она уже больше не в состоянии вообще что-либо ощущать, тем более реагировать на столь безумное предположение. Что, это существо впрямь намекает, что она сродни неуловимым темным чудищам, таящимся в горах вокруг этого городка? Что она связана с жуткими мясистыми щупальцами, занявшими черепа Парсона, миссис Бенджамин и неизвестно чьи еще? Или, хуже того, с теми, кто ими управляет, с теми тварями и тенями, что она видела на голой земле под красными звездами?
Невозможно. Не бывает. Не может быть. Бога ради, она просто кочующая безработная. А не… не…
Тут Моне вспоминается сон, виденный в последнюю ночь в материнском доме: как она проходит по коридору и видит свое отражение, выдергивающее лампочку с потолка, чтобы запихнуть себе в глотку. Так что свет пронизывает ткани и мембраны мягким розовым сиянием…
Теперь она понимает: в том сновидении был смысл. Смысл, который Мона не умеет сформулировать, не умеет даже назвать, но в нем выражалась глубокая грусть, понемногу накрывшая всю ее жизнь. Она пуста. И эта пустота делает ее чудовищем.
Она думала, это из-за потерянной дочери, оттого, что все обещания и надежды на новую жизнь и новую любовь разлетелись осколками стекла и металла. А может, и не так. Может, она всегда была такой: чудовищной, чужой, пустой, выпотрошенной.
Слова Келли питают страх, которого Мона так долго старалась не замечать, из-за которого испытала болезненное, извращенное облегчение от потери ребенка, потому что могла ли она – холодная злобная сорвиголова, рожденная (так она когда-то считала) шизофреничкой с суицидальными наклонностями, стать хорошей матерью? Не лучше ли было ее ребенку умереть, чем жить с такой негодной матерью? Она негодное создание. Недоделанное, уродливое существо, созданное уродливым, негодным существом. От взгляда на мать как на безумную скорбную шизофреничку не так далеко до того, чтобы увидеть в ней что-то совсем… другое.
– Тогда зачем я здесь? – тихо спрашивает Мона.
– В каком смысле – здесь? – уточняет Келли. – Здесь – во плоти? Или здесь – в Винке?
Мона не отвечает, и не только потому, что вопрос кажется ей глупым: просто у нее нет сил заговорить.
– Ну, на один из этих вопросов я точно знаю ответ, – продолжает Келли. – Позволь спросить, Мона, – как умерла твоя мать?
Моне не хочется скатываться еще глубже в эту тему. Все же она отвечает:
– Покончила с собой.
– Понимаю, – кивает Келли. – И готов поспорить, что знаю, какого числа это случилось. В тот день, когда моя семья появилась здесь. Так?
Мона медленно моргает. Она так устала, слишком измотана, чтобы обрабатывать информацию.
– Да, – рассуждает Келли. – Матери, конечно, пришлось вернуться в наш мир, когда она сочла, что пришло время начинать. И хотя для этого есть не один способ, смерть посредника представляется мне самым простым. – Он задумчиво трет подбородок. – Я помню… когда Она передала себя в этот мир – в доктора Альварес, – то будто впала в крепкий-крепкий сон. Как бы уснула навеки, умерла для разваливавшегося вокруг нас мира. А потом однажды, когда я уже перестал надеяться, проснулась. Она ничего не объясняла – по своему обыкновению, – но заставила нас обещать две вещи: ждать ее здесь, в том месте, где мы окажемся, потому что ее некоторое время не будет – совсем недолго. И второе – всегда повиноваться следующему по старшинству и не причинять друг другу вреда. Перепуганные, растерянные, мы легко согласились, и тогда в наших небесах ударила молния…
И, конечно, мы тотчас оказались здесь. Но Она уничтожила себя этим усилием. Я до тех пор никогда не видел, как умирают мои родичи – мы во многих смыслах существуем вне смерти, – но и того, что совершила Мать, не делал никто из нас. А может быть, Она знала что-то еще… знала, что Ее гибель высвободит разрушительную энергию, которая создаст проход между мирами – как бы пробьет дыру в стене. Может, не умри Она, нам ни за что бы не попасть сюда.
Ее не было гораздо дольше, чем «совсем недолго». Я решил, что Ее больше нет. Совсем нет. Но не так давно до меня дошли известия о странных совпадениях. Во-первых, умер Веринджер – его смерть всех всполошила, но мне представлялась не такой уж невероятной после смерти Матери и прочего. А потом я снова начал замечать огни на плато… как будто лаборатория, зеркала которой, в сущности, привели нас сюда, – снова работает.
И, наконец, твое появление, Мона. Тебе все это не кажется странным?
– Я приехала просто потому, что умер мой отец и мне по наследству достался этот проклятый дом.
