– Нет в ней ничего особенного. Я давно понял. Хотел показать ее Матери – открыть ей глаза на место, где она уснула. Она не далась. Она очень сильная. Но есть и другие способы.
Девочка, развернувшись, идет к выходу из каньона.
ЧТО БУДЕШЬ ДЕЛАТЬ? спрашивает голос. ГОВОРЮ ЖЕ, РАБОТАТЬ НА ТЕБЯ ОНА НИКОГДА НЕ СТАНЕТ.
– Не станет, – соглашается Велма. – Но когда-то она сама была Матерью. Или могла ею быть. Я знаю. Я видел, когда коснулся ее.
ДАЖЕ ПОПЫТАЙСЯ ТЫ… Я БЫ ТЕБЕ ПОМЕШАЛ. ЕЙ НЕ ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД. НЕЛЬЗЯ.
– Будешь драться? Тебя тут, знаешь ли, считают чудовищем. А все твои дела здесь – жалкие ошибки.
ЗНАЮ. НО ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ… ПОЧЕМУ Я ГОТОВ ДРАТЬСЯ.
– Не понимаю.
Я ОШИБСЯ, БРАТ. БОЛЬШЕ НЕ СТАНУ.
– Какой ты стал жалкий! Может, вернувшись, Она пощадит тебя из жалости. – Велма достает из кармана пиджачка что-то темное, поворачивает в руках, и Грэйси видит курносый пистолет. Оглянувшись в конец каньона, Велма силится улыбнуться – выходит кривая, неумелая, помятая улыбка – и со словами «Еще увидимся, брат» приставляет пистолет к виску.
«О боже!» – вскрикивает про себя Грэйси, но не успевает двинуться с места, как слышит тихий (просто удивительно тихий) щелчок.
Что-то темное, пузырясь, вытекает из головы Велмы, на миг скапливается в полях белой шляпы, а потом протягивается дальше, к концу каньона, и из пробитого черепа на камешки льет кровь. Девочка больше не шевелится.
Грэйси закрывает глаза руками. Воздух наполняется тихим басовитым гудением, и она слышит в ухе спокойный мягкий голос:
«Жаль, что тебе пришлось это увидеть».
Грэйси кивает, не открывая глаз. И думает: «Ты никогда не упоминал, что умеешь говорить вслух».
«Мне это трудно. А так интимнее. Только ты и я».
«Где Мона? В безопасности?»
«Она… ушла, – звучит в ухе голос. – Но не думаю, что в безопасности. Теперь… нет. Я хотел защитить ее, но недооценил решимости противника».
«Как Велма… могла такое сделать? Зачем?»
«Это была не твоя знакомая. Внутри не она. Думаю, то, что находилось у нее внутри, нашло слабое место в здешнем порядке вещей. Может, не одно слабое место. Может, они были оставлены нарочно».
«Что она хотела с тобой сделать? – думает Грэйси. – Кто это – дикарь?»
«Тоже слабое место. Дикарь… мой старший брат».
Грэйси, опешив, не сразу находит слова.
«Я думала, старше тебя никого нет?»
«Есть. Я думал, он пропал или мертв. Мать бросила его совсем юным. Но, как видно, он выжил и последовал за нами сюда. Только без помощи Матери перенос… прошел не чисто. Он здесь, но заперт. Однако кто-то, очевидно, нашел способ открывать ему выход в наши жизни. А раз он ничего Ей не обещал…»
«То делает, что хочет», – мысленно заканчивает Грэйси.
«Да. И он… невероятно силен. Мы чем старше, тем больше похожи на Нее».
«И что ты будешь делать?»
Пауза.
Грэйси спрашивает вслух:
– Хоть что-то?
Тихий голос отвечает:
«Я буду делать, что должен. Я никогда не поднимал на Нее руку. Как и никто другой. Но, может быть, придется».
«Что ты хочешь сказать?» – думает Грэйси.
«Иди сюда. Дальше в каньон. Ко мне. Видишь меня?»
«Нет, – думает Грэйси. Она снова слышит звук флейты или органа, и что-то как будто сгущается в воздухе. – Нет, не вижу».
«Подойди ко мне. Я тебя подготовлю».
Грэйси, встав на ноги, углубляется в каньон, обходя покрасневшие камни.
«К чему?»
«К уходу. У меня еще только один вопрос».
«Да?»
«Ты умеешь водить машину?»
Глава 51
Люди склонны воспринимать сознание как одиночное, единое действие. Вы просто есть, вот вы, живы, сознаете, что живы, – и в общем-то это все.
На самом деле это не все.
Сознание (и, как с готовностью указал бы кое-кто, панмерное пространство тоже) разделяется на уровни: ваш разум не единое целое, а дикое смешение разновидностей, расположенных слоями друг над другом и в некоторых ключевых точках перемешанных. Личность, сознание – это многие и многие движущиеся части, усиленно впитывающие, передающие, а в некоторых случаях (как с Моной в годы до прибытия в Винк) злобно пытающиеся заблокировать информацию.
И хотя Мона – или, во всяком случае, главенствующее сознание, известное под этим именем, – мгновенно перемещаясь в физическом пространстве (проницая скальные стены как рябящую поверхность воды), ничего, кроме темноты, не видит и не воспринимает, иные ее части сознают не только себя, но и свои удаленные, изолированные части, переносящиеся вместе с ним.
В это время (на самом деле, конечно, это не время, поскольку все происходит мгновенно) Мона при желании могла бы испытать блаженное и полное самопознание. Для познания и понимания себя нет лучшего времени, нежели миг, когда расчлененное Я рушится во тьму.
Но Мона ничего подобного не делает. Потому что одна ее часть, не поддающаяся разбивке на более мелкие части, занимает все ее внимание.
Главным образом потому, что о существовании этой части она никогда не подозревала. Это участок сознания, восприятия, способный наблюдать, видеть и знать, но он независим от обычных ее средств восприятия, от глаз и простого зрения, и способен видеть и воспринимать мир и даже миры, недоступные материальному телу.
Она вспоминает слова Парсона, что свет – всего лишь излучение и есть другие способы видеть. В ней как будто обнаружились крошечные линзы.
Хотя Мона отнюдь не в полном сознании или даже самосознании, она сразу представляет эту способность как черный, холодный глаз-бусинку на поверхности своего бьющегося тела, скрытый в глубине ее, но ничем не ограниченный и не слепой; эта штуковина, этот ее орган свободно видит сквозь ребра, связки и кожу, сквозь твердые стены и даже сквозь землю – видит…
Другое место.
Дом.
Где он и она – свои.
Все ее системы сталкиваются, пересобираются заново совсем не там, откуда она стартовала. Но пока нервная система снова пронизывает мускулатуру, а самосознание сплавляется с инстинктами, она размышляет о том черном глазке, похожем на глаз спрута или еще какого подводного чудища, и гадает, что он увидел у нее внутри. Затем она засыпает.
– Никому не в обиду, – говорит Дорд, – но ничего тупее я в жизни не делал, а я в жизни натворил офигенных глупостей.
