Мона не сразу понимает, что он хочет сказать. Потом догадывается:
«Ты заперта? Как я?»
«Да, как ты», – отвечает ему Мона.
И тотчас понимает, что потому и видит его, может с ним говорить, потому, быть может, он и не стал вредить ей при первой встрече: они с ним похожи. Не только положением, не только тем, что оба сейчас – пленники. Это внешнее. Настоящая причина в том, что и Мона, и этот пыльный оборванец – брошенные дети, отвергнутые и со временем забытые, из семьи, которой им не довелось узнать. У них общее прошлое, общая природа: правда, он много старше, а она младше всех, но они с ним связаны. Мона понимает это сразу, без слов и жестов; понимает, как ничего в жизни не понимала.
Она говорит: «Ты мой брат».
Он кивает.
Она говорит: «Ты мне поможешь? Я в ловушке».
Он смотрит на нее и медленно качает головой.
«Что мне делать? Как освободиться?»
Он поднимает руку и хлопает себя по груди напротив сердца. Потом протягивает руку, сжимает кулак. Сжимает до дрожи в костяшках, так, что ладонь начинает сочиться кровью. Потом раскрывает ладонь и снова садится по-индейски. От ладони на полотняной штанине остается пятно темной крови. Ссутулившись, он опять таращится в пол.
Связь гаснет. Видение отступает. Мона снова в багажнике.
Мона понимает, что давно не дышала, и хватает воздух ртом. Вдох переходит в кашель. Как видно, эти астральные проекции – или панмерность – требуют некоторой привычки.
Все же, хотя он не сказал ни слова, она безошибочно поняла смысл.
Ярость делает сердце свободным.
Глава 54
В какой-то момент она засыпает, потому что заработавший мотор ее будит. Потом – это не к добру – машина двигается с места, судя по ощущению, разворачивается и продолжает движение, явно на подъем.
Нетрудно догадаться, что вверх – значит, прочь от Винка, от цивилизации.
Темно, но внутреннее ухо ощущает все более крутой уклон. Определенно, подъем на высоту.
Только одна дорога из Винка уводит на такую высоту: на столовую гору. По ней она в прошлый раз добиралась до Кобурнской.
– Зараза, – шепчет Мона.
Машину невероятно трясет, что подтверждает ее догадку. Мона шарит вокруг в поисках оружия, хоть какого-нибудь, но нащупывает только оборванные провода фар. Как это она умудрилась в два счета так неправдоподобно влипнуть?
Поездка продолжается больше часа, потом машина тормозит и останавливается. У багажника слышны шаги.
Теперь, решает Мона, самое время обдумать план действий.
Самое правильное, решает она, выскочить и пнуть кого-нибудь в мягкое, не разбираясь кого и куда. Она изготавливается.
Снаружи шепчутся. Негромко щелкает крышка, и ее слепит хлынувший в багажник свет. Мона рада бы выскочить, но помятое, ослабевшее тело только и может, что выкатиться наружу, рухнув на очень жесткие и горячие камни. Моргая, она размахивает руками.
А потом зрение возвращается, и она различает, кто стоит над ней: очень бледная, вся в крови, явно потерпевшая поражение миссис Бенджамин.
Заслонив глаза от света, сощурившись, Мона зовет:
– Эй?
И тут же ощущает резкую боль в плече. Она еще успевает скосить глаза на руку со шприцем, а потом…
– Гады…
Темнеет.
Мона видит свет. Тусклый, плоский, бездушный свет. Глаза не сразу включаются в работу: примерно так она чувствовала себя после наркоза, когда ей в старших классах лечили зубы. Тело онемело и почти не ощущает своего положения, но, кажется, она сидит на стуле, а руки сведены за спиной. Потом кто-то принимается растирать ей левое плечо.
– Так что, ей обязательно быть живой? – спрашивает кто-то.
– Ну… не знаю.
– А что ты знаешь?
– Знаю, что с живой риска не больше.
– А с неживой больше?
– Я бы сказал, да. Но я всего лишь врач. Я в этих делах не специалист. Не забывай, пожалуйста, что это твоя идея. Но если не сработает, придется повторить попытку… взяв больше материи. Если она надежно закреплена…
Кто-то теребит ее ладони. Сухо шуршит веревка, что-то обхватывает запястья.
– Надежно, – подтверждает мужской голос.
– Тогда не вижу препятствий.
– Что ж, начнем.
Итак, она привязана к стулу, и, раз больше ничего не проверяли, привязана только за руки. Поразмыслить об этом Мона не успевает: что-то острое впивается ей в сгиб локтя. Вскинувшись, она выкрикивает ругательство.
Проморгавшись, Мона различает вокруг смутные в полумраке фигуры, но зрение еще подводит.
– Видели? – спрашивает один голос. – Я же сказал, она сильная.
– А снотворное в крови не помешает?
– Не думаю. Нам нужно лишь немного ее материи для связи с одной из альтернатив. Подобное к подобному, если я понятно выражаюсь.
– Вроде как красное к красному и черное к черному, когда меняешь машину? – уточняет другой голос. Мона узнает миссис Бенджамин и догадывается, что той совсем худо.
– А ты заткнись. Тебя сюда не для разговоров привели.
Моне удается еще немного сфокусировать взгляд. Ее окружает десяток или дюжина человек, мужчин и женщин. Мужчины кто в свитерах, кто в рубашках с галстуками, кое у кого в руках трубки, некоторые даже курят. На женщинах платья с пышными рукавами, туфли на каблуках, иные в фартуках. Верхний свет делает все лица белыми, бескровными.
– Что за хрень? – мямлит Мона. – Кастинг на «Предоставьте это Биверу»?
– О чем это она? – тихо спрашивает один из мужчин. В его глазах что-то трепещет. Мона уже почти пришла в себя и понимает: конечно же, у них у всех такие глаза. А за их спинами что-то громадное и сияющее, трудно рассмотреть…
– Ни о чем, – обрывает голос из-за ее плеча. – Она не в себе.
Моне удается развернуть голову влево, к мужчине, который приспосабливает к вене трубку катетера. Определенно, врач: видно не только по старомодному врачебному халату, но и по усикам, очочкам, черной трубке. Все в его внешности словно провозглашает: «Я врач!» Однако, стоит ему бросить на Мону короткий взгляд, она видит то же мельтешение и в его глазах.
– Подонок, – бранится Мона. – Надеюсь, ты хоть что-то понимаешь в человеческой анатомии.
Он отводит глаза. За его спиной стоит женщина, которая заглядывала к ней в багажник, но сейчас, в блекло-голубом костюме и в панаме, она выглядит несколько мужеподобной.
Что-то в отравленном наркотиками мозгу Моны бормочет: «Меняют тела как одежду…»
– Это тебя, дрянь, я подстрелила на шоссе? – выговаривает она.
