– Боже мой, – тихо вырывается у нее.
То, что появляется из второй дверцы, – не человек. И близко не лежало. Скорее это похоже на выгнувшего спину, скрюченного омара: черные хитиновые пластинки панциря изгибаются назад, образуя подергивающееся полушарие. Под панцирем видны десятки, если не сотни, тонких, как волосинки, ножек или ложноножек, и каждая бьется так, словно наделена собственной волей.
Это, догадывается Мона, охранник, конвоир. «Так вот на что похожи „дети“, – думает она. – Во всяком случае, один из них».
Свернувшееся членистоногое застывает спиной к ней, содрогается всем телом. А потом, шурша как восковая бумага, начинает разворачиваться.
Голова выглядит на этом теле чужой: она отвернута от Моны, но все равно видно что-то болтающееся чуть ли не на ниточке, и из содрогающейся мякоти торчат клешни – как жвалы у скарабея. Четыре царапучие паучьи ноги медлительно вытягиваются, нащупывают асфальт. Но самое жуткое – то, что торчит по сторонам из середины тулова: пара дрожащих как желе отростков, отчетливо напоминающих человеческие руки, только на каждой семь пальцев и на первых двух усики или антенны больше фута длиной.
Мона не дает этой твари развернуться: сажает пулю пониже головы, туда, где должна располагаться шея. С глухим стуком молотка, ударившего по доске, черная пластина окрашивается светлым пятном. Но панцирь не пробит.
Перезарядив, Мона снова стреляет. Такой же стук и такое же пятнышко на спине твари. Та будто не замечает, не реагирует: продолжает разворачиваться и вытянулась уже на семь футов в высоту – содрогающаяся горбатая мерзость, поводящая вокруг себя пальцами-антеннами, словно принюхиваясь…
Она издает жужжащий звук – тот же тошноторный визг, что эхом разносится сейчас по всему Винку. И оборачивается.
Такого Мона еще не видела: нижняя его половина – четыре паучьи ноги, верхняя – две протянутые руки с тонкими, как перья, пальцами, и над всем – безглазый ком головы. Рот – прорезь, разрыв, и из него что-то с шипением каплет на асфальт. Ложноножки, придатки и прочие выросты по краям брюха судорожно корчатся.
От мысли, что она в родстве с этой тварью, Мону тошнит.
Тварь уже не визжит, не шипит и не скрежещет – она семенит навстречу, перебирая когтистыми лапками, в обход машины, через дорогу. Движения ее отточенно-изящны, как у танцора.
Мона выбирает слабое место в броне – там, где плечи сочленяются с брюхом, – и снова стреляет. Эта пуля проникает глубже, но все равно не насквозь. Тварь чуть дергается при попадании, взмахивает перышками пальцев, тянет их к Моне, словно пытается разглядеть.
Мона пятится. Ей приходит в голову отстрелить придатки, но те слишком быстро движутся. Бежать? Отманить от машины, а потом вернуться за ребенком?
– Ох, – вздыхает миссис Бенджамин, – неужто придется мне самой?
Старуха тяжело топает, огибая капот, и дальше, навстречу черной твари.
– Нет, – вскрикивает Мона. – Назад, черт бы…
– Ошибаешься, – говорит в ответ миссис Бенджамин. – Это не я выбрала кусок не по зубам.
Она останавливается прямо перед тварью. Перистые пальцы тянутся к ней.
Членистоногое медлит. А потом стремительно, неуловимо для глаза делает скачок и, оказавшись почти вплотную, вздыбливается, поднявшись на задние ноги, а верхнюю пару выбрасывает вперед гигантскими клешнями и прыгает. Мона невольно приседает. Но миссис Бенджамин наготове: она уклоняется, ловит ногу-клешню и рывком валит тварь на асфальт. А потом, вцепившись ей в верхнюю пластину, упирается ногой в основание спины и дергает.
Тварь визжит ужасающе человеческим голосом – множеством детских голосов. А потом с треском, с каким расходится шов джинсов, один сегмент отделяется, дико размахивая придатками, и со звуком протекшей канализационной трубы из тела выплескиваются белые, желтоватые внутренности, расползаются по асфальту.
Миссис Бенджамин – даже зная, что она такое, Мона невольно думает о ней: «старая, дряхлая» – рвет чудовище пополам. И воздевает в воздух верхнюю половину, как воин – отрубленную им голову, только этот трофей размером с мусорный бак и бог весть какой тяжести.
Но в твари еще сохраняется какая-то жизнь. Щупальца дергаются, голова вращается в отверстии панциря, и один из когтистых придатков случайно задевает шею миссис Бенджамин.
Фонтан крови бьет футов на семь. Миссис Бенджамин сердито вскрикивает: «О!» – будто палец на ноге ушибла. Отбросив верхнюю половину твари – та сворачивается в клубок, – она, шатаясь, отступает на несколько шагов и шлепается наземь. Кровь неритмичными толчками хлещет у нее из-под подбородка. Вскинув руки к тощей шее – должно быть, порвана сонная артерия или другая, не менее важная, – и снова отняв, она рассматривает залитые кровью ладони.
Мона, держась на безопасном расстоянии от содрогающихся останков (тело не выглядит смертельно раненным, скорее, просто обездвиженным, но ведь в Винке, напоминает себе Мона, умирать и не дозволено), подходит к старухе. Та поднимает взгляд – она уже побледнела – и хрипит:
– Скажи, это можно поправить?
Мона смотрит на поток крови и качает головой:
– Не думаю.
– Правда?
– Правда.
– Черт, – сердится миссис Бенджамин. – Я… мне нравилось быть старухой. Никто не докучает просьбами. Оставляют в покое.
– Вы же… можете вернуться, да? В кого-нибудь еще?
Она пожимает плечами.
– Хотя это значит – опять убить человека и занять его место. Но, наверное… таков уж порядок вещей.
– Но мы с вами еще увидимся? – спрашивает Мона.
– Очень может быть, – утомленно отвечает старуха. – Полагаю, все… тебя увидят. Еще как увидят, милая моя.
– В каком смысле?
Миссис Бенджамин кашляет, клонится вперед. Одна рука ее играет с ниткой жемчуга на шее, мажет жемчужины красным.
– Ох, жаль, что… сейчас не ночь.
– Ночь?
Старуха клонится ниже, еще ниже.
– Да. Любила… смотреть на звезды.
Струя крови иссякает, тело замирает. И где-то далеко гремит гром.
– Умерла? – спрашивает, появившись из-за «чарджера», Грэйси.
– Угу, – кивает Мона. – Насколько такие, как она, могут умереть. «Такие, как мы, – мысленно поправляется она. – Интересно, испусти я дух, тоже перезагружусь в чужое тело?… Может, и нет». – Ты цела, Грэйси?
– По-моему, да.
– Головой не ударилась, ничего такого? Руки-ноги нормально шевелятся?
– Да, я…
Девушка смолкает.
Поверх гула слышен другой звук – слабый скрипучий визг, словно кто-то налегает на проржавевшие дверные петли.
Плач. Плач младенца.
– Господи! – подхватившись, Мона бежит к «линкольну».
