– Когда ты создавала меня, – говорит Мона, – ты вложила в меня частицу себя. Сделала меня подобной себе. Так?
– Да, в каком-то смысле. Я сделала тебя сильнее, умнее. Больше, более великой, чем ты могла бы стать.
– Но ты сделала ошибку, – говорит Мона.
И улыбка ее матери в первый раз бледнеет, хотя и чуть заметно.
– Ч-что? Ошибку?
– Да.
– Я не могла. Я не делаю ошибок, любимая. Не делаю.
– Ты ошиблась. Та часть тебя, что ты в меня вложила, умеет видеть. Видеть дальше и яснее других. И теперь я вижу, Мать. Я так ясно тебя вижу. Ты все та же женщина, памятная мне по Западному Техасу. Я знала тебя тогда и знаю теперь. Ты всегда любила начинать с чистого листа. – Мона глубоко вздыхает и с выдохом выбрасывает из себя: – Это ты погубила тот мир, да?
Мать молчит.
– Погубила, потому что иначе не заставила бы семью перебраться на новое место, – продолжает Мона. – А тебе только этого и хотелось. Что, не так? Ты хотела начать все заново.
Улыбка соскальзывает с лица Матери.
– Вот почему ты занимала место за местом там, на той стороне. Но однажды новые места кончились. И ты едва не отчаялась. Потому что все равно не чувствовала себя счастливой, да, мама? Сколько бы ни заводила детей, какими бы прекрасными и могущественными они ни становились, как бы ни были великолепны новые дома, тебе там не было хорошо. Ни разу.
– Хватит, – тихо говорит ее мать.
– И ты нашла еще одно новое место, – упрямо продолжает Мона. – Несколькими планами реальности ниже или… не знаю. И подумала: почему бы не попробовать там? Но, чтобы убедить семью перебраться туда, пришлось им сказать, что родной мир рушится.
– Молчи, – шепчет мать Моны.
– А теперь ты здесь, – говорит Мона. – Наконец ты здесь. И готова начать простую, легкую жизнь. Пусть даже ты убила множество своих детей или толкнула их на… такие ужасные ошибки.
– Это не моя вина, – отвечает ей мать. – Не я сделала их такими. Если они были несчастливы – сами виноваты. Послушали бы меня…
– Господи! Ты не способна признаться в этом даже себе. Не способна признаться, что… Господи, да все, что ты делала, было ошибкой. Вот почему ты не оставишь их в покое, да? Это бы означало признание, что ты не права.
Мать Моны не отвечает.
– Так ты не найдешь счастья, мама, – говорит ей Мона. – Не найдешь. Счастье нельзя обустроить как новый дом и переехать в него.
– Никто никогда не находит счастья, – с неожиданной горечью огрызается ее мать. Переводит дыхание и снова говорит с ужасающей искренностью: – Никто его не находит. Никто на самом деле не умеет быть счастливым. Вы иногда подходите близко к этому – и все. Я только этого и хочу – подойти близко.
– Нет, – возражает Мона. – Счастье есть. Настоящее счастье.
– Ложь!
– Нет, правда.
– Да что ты в этом понимаешь?
Мона опускает глаза на свои ладони. Ей вспоминаются вдруг темноватые гостиничные номера, неоновые огни баров, тусклые желтые полосы дорожных фонарей – ей вспоминается отец: как он, равнодушно отвернув лицо, стягивал шкуру с ноги оленихи, заливая кровью дорожку, и еще черный гробик, без украшений, блестевший на солнце, когда опускался в маленькую, аккуратную ямку могилы.
– Я знаю… знаю, что такое: не быть счастливой, – шепчет она. И тут же вспоминает ребенка, которого совсем недавно держала на руках, – крошечное, помятое, светящееся, совершенное тельце, и чувство, что ничего другого ей не надо от жизни. – Не знаю, – говорит Мона. – Я не знаю, мама. Иногда находишь что-то, и кажется – это все, и ни о чем больше не думаешь. Нет в мире ничего лучше этого. Только этого никогда не получаешь.
Ее мать долго, долго молчит. Потом вздыхает.
– Все это не важно. Я все равно это сделаю. Новую попытку.
– Почему бы тебе не оставить нас в покое?
– Потому что этот миг, – говорит ей мать, – этот миг чистого, совершенного предвкушения так прекрасен. Ты не представляешь, любовь моя, на что я способна ради этого чувства. Я так давно живу… я так много повидала… Я завела детей, потому что раньше не пробовала. Это было что-то новое. Такая новизна… ее не описать. Пусть она всегда ненадолго. Но в этом измерении столько новых мест. Я буду приближаться к счастью снова, и снова, и снова… это будет подобно раю для меня. Пусть ненадолго. – Она пугающе неподвижна, только глаза сияют. – А теперь говори. Что ты затеяла с ребенком? Говори, зачем она там, на горе.
Мона сглатывает слюну. И надеется, что сумеет.
– Скажу, – тихо произносит она и снова жмурит глаза. – Собственно, я даже покажу.
Мона упирает локоть в бедро, словно что-то держит в руках – пожалуй, что-то длинное и тонкое, вроде винтовки. И медленно начинает поднимать невидимую ношу к плечу.
Парсон сквозь дым и пыль щурится на нее. Пользуйся он обычным взглядом, ничего бы не рассмотрел, но, как он сам когда-то сказал, есть другие способы видеть.
Мона шевелится. Самую малость, потом заметнее. Она так долго простояла неподвижно, а теперь, хоть и с закрытыми глазами, поднимает к плечу винтовку и как будто целится.
– Хм, – бормочет Парсон.
– Смотри, мама, – говорит Мона.
– Что? – вскидывается ее мать. – Что ты делаешь?
– Покажу тебе, какому фокусу я научилась. Смотри.
Она приникает щекой к невидимому прикладу, осторожно вздыхает и выговаривает:
Бум.
Бум.
Пули пролетают между ногами гиганта, сквозь крошечный просвет между коленями, и уносятся к парку.
Они свистят между высокими соснами, выстроившимися перед зданием суда, чуть не задевают ветви.
Одна шишка разлетается легкими осколками.
А потом они падают, падают, падают…
И пробивают дыру в жирном белом боку геодезического купола. И мгновение ничего не происходит.
А потом внутри купола что-то шевелится. Что-то длинное, темное, древнее.
И в дыре появляется большой свирепый глаз, выглядывает наружу.
Все знали, что в ту грозу в купол попала молния. Но купол есть купол, что с ним сделается? Что ни говори, снаружи на нем не осталось и следа.
А вот изнутри… там дело другое. Никому не пришло в голову, что изнутри купол переменился и стал, как многие места в этой долине, другим местом.
Например, тюрьмой. Тюремной камерой для чего-то очень старого и очень сердитого.
Глава 64
И вот, как часто бывает в Винке, все происходит разом в двух местах. В одной реальности Мона Брайт сидит на пуфике, а ее мать напротив, в кресле. Но, когда Мона шепчет: «Бум», ее мать поднимает голову, как будто услышала что-то за стенами домика своих грез.
