– Что это было? – тихо спрашивает она. – Что ты наделала?
В другой реальности, в дымящемся городе, где на крыше стоит окровавленная женщина, а рядом, в парке, гигант, что-то протискивается в дырочку, пробитую в куполе: длинный, черный, блестящий коготь. Он расширяет, расширяет отверстие, потом резким ударом продолжает разрыв вниз, чуть не раскалывая купол надвое.
Мать Моны выпрямляется в кресле.
– Что ты натворила, девочка?
– Я его выпустила, – отвечает Мона.
– Кого?
Мона молчит. Что-то меняется в атмосфере домика. Как будто в нем появилась новая комната, смежная с этой уютной гостиной: тесная, пыльная комната – она невидима, но ощущается – коридор или камера совсем рядом, обернись, и вот она.
А потом Мона видит его.
Он стоит в дверях, глядя на женщин. Неподвижная фигура, одетая в грязно-голубой кроличий костюм, в нелепой деревянной маске.
Мать Моны перехватывает ее взгляд и оборачивается посмотреть. Увидев странного гостя, она как будто сдувается. Она поднимается на дрожащие ноги.
– О, – поникшим голосом произносит она. И судорожно ловит ртом воздух. – Это ты.
Мужчина не движется с места. Мона улавливает, что, какое бы родство ни связывало ее с матерью, куда больше – и в количестве, и в мучительной сложности – стоит между ее матерью и этим пришельцем.
– Ты… совсем меня перерос, мальчик мой, – шепчет мать Моны. Разглядев его, она медленно оборачивается к Моне. – Пожалуйста, не надо.
Мона молчит.
– Пожалуйста… пожалуйста, не давай ему меня обижать.
– Не мне решать, как ему поступать, – отвечает Мона.
– Я ничего плохого не сделала. Не сделала.
Мгновенное движение. И мужчина в грязном кроличьем костюме стоит теперь за спиной у матери Моны.
– Пожалуйста, не надо, – упрашивает ее мать. – Пожалуйста. Я хотела, чтобы все было правильно. Чтобы было как следует…
Но человек в кроличьем костюме протягивает руку…
В Винке из разломленного купола появляется что-то длинное, костистое. Узреть его по-настоящему невозможно: оно превосходит величиной колосса в парке, но на виду лишь часть его, вроде как кто-то высунул в окошко голову и одну руку…
И хотя никто в Винке, даже нездешние, не понимают, что видят, им кажется длинный узкий череп, и два остроконечных обтрепанных уха, и костистая, когтистая рука, протянувшаяся к коленкам гиганта, чтобы рвануть их…
Слезы падают на ковер гостиной с тихим «пат-пат».
Мать Моны сжимает кулак, подносит его к губам.
Человек в кроличьем костюме касается ее плеча.
Коготь достигает цели.
Гигант опрокидывается на спину, испускает отчаянный стон…
Мать Моны, красавица в идеальном наряде, заваливается назад. Ее красное платье трепещет, как флажок на ветру…
Гигант так огромен, что падение длится почти двадцать секунд.
В падении он затемняет парк, разбивает здание суда, едва минует купол, его широкая спина валится на темный лакированный осколок ствола в северном конце парка…
Острая щепа, войдя в спину, торчит из груди, из того места, где могло бы быть сердце.
Мать Моны задыхается.
– О… – она хватается за сердце.
Сквозь платье просачивается яркое пятно крови.
– О нет, – шепчет она. – Не так. Только не это.
Мона с дикарем стоят над ней, смотрят. Она поднимает к ним полные слез глаза, но уже никого не видит.
– Я… просто хотела, чтобы все было как следует, – шепчет она. – Так, как мне хотелось… что же здесь… плохого?
Она тихо стонет. И замирает.
Нездешние жители Винка ужасаются, не веря своим глазам.
– Нет, – произносит один. – Нет! Нет!
Парсон на плато глубоко вздыхает и говорит:
– Да.
Мона с дикарем смотрят на свою мертвую мать. Потом дикарь медленно опускается на колени и протягивает руку – погладить неподвижное, бледное лицо.
Мона понимает. У нее, вопреки всему, такое же чувство: хочется, чтобы мать была здесь, живой и здоровой, и чтобы мать всем сердцем любила дочь. От этого желания никогда не избавишься, что бы ты ни узнал о своих родителях.
Дикарь поднимает на нее глаза, и, хотя деревянная маска по-прежнему непроницаема, Моне кажется, что она его понимает. Он спрашивает: «Что дальше?»
– Не знаю, – отвечает Мона. – Я не знаю. Прости.
Сокрушенный дикарь снова опускает глаза. И медленно поднимает тело матери на руки и уносит ее из этой идеальной гостиной, скрывается в коридоре.
Глава 65
Он уносит Ее и всё думает, какая Она маленькая. Он и не знал, что вырос таким большим. Или Она, если всмотреться глубже, всегда была маленькой?
Дикарь уносит Мать в длинный темный тоннель. Он тянется вниз и вниз, уходя под планы реальности, над, под, вокруг Винка.
И оканчивается маленькой каменной камерой. Посреди нее на полу груда кроличьих черепов. Дикарь ногой отбрасывает их, расчищает место и нежно укладывает свою Мать посередине.
Теперь Она с ним. Они воссоединились. Наконец-то.
Он мечтал об этой минуте. Много темных дней, преследуя своих братьев, весь долгий срок заключения он мечтал об этом, надеялся на это – только это ему и было нужно.
Он ненавидит Ее и любит Ее. Он хотел Ее любви и ненавидел Ее, понимая, что не дождется. Но теперь Она с ним.
Он присаживается к ней. Она прекрасна и ужасна даже в смерти.
И он ждет. Потому что смерть – это лишь на время. Такие, как Мать, не умирают насовсем.
А когда Она очнется… Она будет здесь. Заперта здесь, с ним, и не на что взглянуть, кроме каменных стен, и не с кем поговорить, кроме как с сыном. С Ее прекрасным сыном.
И он добьется Ее любви. Навсегда, навсегда, навсегда. Навсегда, навсегда, навсегда.
Глава 66
Открыв глаза, Мона видит картину опустошения.
Гигант, как ни странно, пропал, зато видно место, где он рухнул, – огромная лощина вроде пересохшего озера. Похоже, он перебил газовую магистраль, и весь торговый северо-западный конец города пылает.
Все дети, все нездешние люди собрались на площади, глядя туда, где только что была их Мать. Никто не шевелится, не подает голоса. Они даже не замечают, что пламя грозит окружить их.
Мона спускается по лестнице, выходит на улицу.
Огонь уже добрался до жилых кварталов. Пританцовывая, пламя взбирается по стенам, выползает на крыши, перескакивает с одной на другую. Люди (и совсем-не-люди) беспомощно наблюдают. Иные не движутся с места, не пытаются бороться, даже когда огонь поглощает их.
