Задним числом вполне уместным видится, что детство Моны держалось не на любви, а на медленном, горьком, терпеливом исполнении убийства. Потому что убийство, как успела понять Мона, начинается не со щелчка спускового крючка и не с укуса пули, а с прикосновения ноги к землям охотничьего угодья и с неторопливого кружения вокруг намеченной дичи.
Поэтому, когда ее взгляд падает на чудо-оружие, прислоненное к стенке кабины у пассажирского сиденья, Мона чувствует себя как гениальный скрипач, которому упало в руки изделие Страдивари. Просто не верится, что ружье бывает таким прекрасным, таким мощным. И когда пальцы смыкаются на прикладе, тысячи мелких мускулов оживают воспоминанием, воспламеняя давно уснувшие инстинкты и желания.
Сколько это стоит, ей даже помыслить страшно. Боже, думает Мона, нюхая ствол. Почти не стреляно. И на полу целые коробки патронов.
Подняв приклад к плечу, она заглядывает в оптику. Берет на прицел дерево ниже по склону.
Цель выбрана неудачно: она сразу чувствует, что скрещение волосков опущено и выстрел пройдет выше цели. Но само это чувство, хлынувшее в голову, – наслаждение. Как первый поцелуй или секс после многих лет воздержания, когда вспоминаешь, как это бывает, а как этого хочется, и так нетерпеливо ждешь…
Она закидывает в кабину розовый рюкзачок и пристраивает рядом винтовку. Жаль, что нет набора для чистки – уходу ковбоя Мона не доверяет. Но все-таки каков подарок!
Она заводит мотор. Дизель взревывает.
Может быть, теперь, когда дела у нее пошли на лад, Мона добьется кое-каких ответов.
Глава 32
Сегодня у Меган Тухи такой скучный день, недели две столь скучного не было. Она лежит под жасминовым кустом, сбивая на себя дождь листьев босой ножкой, и думает, что все это из-за похорон, а если так, не она ли виновата?
Это навряд ли, решает она. Прежде она не бывала на похоронах. В Винке редко кто умирает. Услышав об этом, она так растерялась, что спросила маму: «И что же нам теперь делать?»
– Отдать дань, – ответила мама. – Мы идем отдать дань, милая.
– Как?
– Одеваемся как следует и идем смотреть, как его хоронят. Мы все идем, держимся за руки, слушаем… речь священника. Всем городом.
– Но я не хочу, – сказала Меган.
– Что поделать, – ответила мама. – Ты пойдешь.
Меган хотелось спросить папу, что он об этом думает. Но папа не выходил из подвала, курил сигарету за сигаретой, и они только и слышали от него, что хриплое «Да» или «Нет», а то и «Угу», пробивавшиеся сквозь дымное одеяло. Раз Меган спросила маму, что он там делает, и мама начала: «Ну, он…» – а потом сказала, что ничего особенного.
И Меган, потому что ни разу не бывала на похоронах и потому что там было так неловко и неуютно, вела себя плоховато: сбросила туфельки и ковыряла у себя между пальцами, и, хоть она об этом и не знала, вышло так плохо, что мама расстроилась – расстроилась до слез, а папа склонился к ней с блестящими глазами и холодным лицом и прошептал что-то маме. И тогда мама вытащила Меган на стоянку и впервые за много месяцев перекинула через колено и отшлепала.
Так Меган еще не шлепали. Это было не предупреждение. Не угроза. На втором ударе Меган поняла, что мама взаправду, по-настоящему, хочет сделать ей больно. Тогда Меган так напугалась, что тоже заплакала, и обе они сидели в машине и плакали, пока те люди прятали в землю ящик с человеком.
– Так нельзя делать, – сказала ей мама. – Нельзя делать нехорошие вещи на глазах у соседей. Они видели. Все видели.
– Извини. Я не знала, что это нехорошо.
– Нехорошо. Очень нехорошо, Меган.
– Я не знала. Я не буду, честное слово.
– Это уже не важно, – сказала мама.
Она тряслась, глядя на собравшихся вокруг ямы людей. И тут Меган сообразила, что маме страшно, гораздо страшнее, чем ей, и поняла, немножко, потому что у взрослых было столько правил без слов, о том, как жить, чтобы жизнь всегда выглядела счастливой и благополучной. Меган не сомневалась, что всем напортила, и сразу после пошла к леди Рыбке, и ей стало чуточку спокойнее.
Но с тех самых пор никто не выходил играть. Как будто тот день всех переменил. Все сидят по домам и большими испуганными глазами пялятся в окна. Как ждут чего-то. Одна Меган выбирается погулять, и то потому, что ее мама теперь спит целыми днями. А папа, само собой, не выходит из подвала.
Но играть не с кем. Меган одна. Даже леди Рыбка ушла, просто раз – и пропала однажды ночью.
Меган уверена, что это она виновата. Она вела себя плохо при всех, у всех на глазах, а то, наверное, все бы и сейчас были счастливы.
Меган привстает. Кто-то идет к ней через кустарник. Выглянув между ветвями, она видит шагающую по склону к их дому старую леди. Меган вроде бы ее узнает немножко. Это ведь старая леди из суда? Или нет? Меган не уверена. Ей приходит в голову, что старуха идет за ней, но та резко сворачивает к лесу под холмом. Теперь Меган точно знает, куда она идет.
Меган потихоньку выбирается из жасминового куста. Выходит на холм и видит, как бордово-белое платье леди мелькает среди сосновых стволов.
Она не ошиблась. Там живет леди Рыбка.
От этой мысли ей становится сперва очень страшно, а потом любопытно. Меган-то думала, она одна об этом знает. Но ничего, кроме этого, в том лесу нет.
Она гадает, что делать. Сказать родителям? Она никогда им не говорила про леди Рыбку. И вообще мама будет только жалобно бормотать из-под одеяла, нельзя ли вести себя потише, а папа… он промолчит.
Меган крадется вслед за старухой. Между валунами у подножия холма земля очень сырая, а деревья впереди очень-очень высокие. Необычайно высокие для здешнего сухого климата. По влажной земле разбросаны извилистой цепочкой плоские красные камни, и Меган приходится скакать по ним, потому что сразу за деревьями начинается совсем мокредь, чуть ли не болото.
Меган, пока не забралась сюда, ни разу не видела болот. Она знает, что здесь только потому болото, что леди Рыбка так захотела. И она почти уверена, что больше никто его не видел, ведь в лес никто не ходит. Хотя она точно не знает почему. Раз в лесу живут такие люди, как леди Рыбка, всем ведь должно там нравиться?
Но тут ей вспоминается, как однажды вечером леди Рыбка, высокая, мерцающая и извилистая, спела ей песню о других живущих в лесах, мол, одни там спят, и не надо их будить, а другие так растревожены, попав сюда, что к ним и подходить не стоит, и так далее, и так далее… Вообще-то, по словам леди Рыбки, получилось, что во всем лесу она одна хорошая.
А она была хорошая. В те дни, когда мама спускалась в подвал и возвращалась холодной, бледной, пропахшей сигаретами, леди Рыбка всегда оказывалась рядом. Всегда находила добрые слова. Она была мудрая и добрая, эта леди Рыбка.
