Мама больше с постели не встала, и врачи давали неутешительные прогнозы. За мамой нужно было ухаживать. То есть жить вместе с ней в ее квартире. По странному капризу, переезжать к Марте она отказалась категорически. Марта злилась — в мамином-то положении еще и капризничать! Но что толку злиться, если характер у мамы такой.
Впрочем, злость вскоре прошла, осталось одно практическое восприятие возникшей проблемы: не хочешь — не переезжай, но и я на другой конец города мотаться не буду. Я сиделку найму. В копеечку, конечно, такое решение влетит, но пусть в этом тогда и заключается пресловутый обещанный стакан воды…
И вообще… Стыдно признаться, но она не чувствовала по отношению к матери положенной дочерней остро болезненной жалости. Наверное, жалость к самой себе поглотила все внешние «жалости», осталась одна злая досада. Еще и старые детские обиды стали вылезать из памяти, пробивая ее бурным фонтаном. И претензии невысказанные тянули в мучительный внутренний диалог. И самый главный вопрос не давал покоя: разве я тебе что-то должна, мама? Разве ты в свое время не убеждала меня в отсутствии материнского долга передо мной?
И тем не менее, несмотря на мучительные внутренние противоречия и чувство досады, она по выходным уезжала к маме, отпускала сиделку, ухаживала за ней, как могла. Но маму обмануть было трудно. Мама будто видела ее насквозь.
— Ишь, как тебя колбасит, смотрю. Разве ж я виновата, что так получилось? Знал бы, где упадешь, соломки бы подстелил.
— А тебя кто-то объявляет виноватой, что ли? О чем ты, мам?
— Так ты и думаешь, будто я виновата. И не только в том, что слегла и хлопоты тебе принесла…
— А в чем еще?
— Что всю жизнь тебе испортила. Ведь так ты думаешь, правда?
— Ой, мам, не надо, не стоит заводить этот разговор.
— Так отчего же не стоит? Давай, выскажись, сразу легче станет! Иначе взорвешься изнутри, как перестоявшаяся банка с огурцами! Давай, давай! Нынче ведь модно делать своих матерей монстрами, припоминать им все детские обиды! Очень ведь удобно, правда? Чуть наперекосяк жизнь пошла — мать виновата, недолюбила в детстве… Мужик бросил — тоже мать виновата… Только не говори мне сейчас, что у тебя мыслей таких нет! Все равно не поверю! Ведь есть, правда же?
— Ну, как тебе сказать…
— А прямо сказать! Чего уж теперь молчать, какие нежности при нашей-то бедности! Думаешь, я сама своей вины, что ли, не чувствую? Еще как чувствую! Может, даже больше, чем ты меня обвиняешь…
— А за что ты чувствуешь свою вину, мам?
— Да за все! За то, что неправильный флаг в руки тебе дала!
— Хм, как интересно ты говоришь, флаг в руки…
— Ну да, флаг… Понимаешь, тут ведь все не так просто, как кажется, с этим флагом-то… Ты ведь в свое время даешь ребенку в руки тот флаг, который сама несешь, что у тебя в голове на тот момент есть, то и на флаге лозунгами прописано. Вот он и идет с ним по жизни, как умеет. У самой-то матери давно все флаги поменялись, а ребенок все равно старый несет, и взрослеет с ним, и стареет, и новый в руки ему уже не дать. Редко кому удается сменить флаг, который дал ему в руки родитель. Понимаешь меня, нет?
— Понимаю. Очень даже хорошо понимаю. Значит, ты сожалеешь, что неправильный флаг мне в руки дала?
— Да. Неправильный. Я ж тогда не все про жизнь правильно понимала, все хотелось чего-то, все казалось, что я не живу, а черновик жизни пишу… Еще немного, еще чуть-чуть, и достигну чего-то большего. Надо только извернуться и не пропустить то место, где это большее предлагают! И тебя этому же учила, глупая! Учила по головам идти, а своего не упустить, ухватить вовремя! И только сейчас понимаю, как это все неправильно, как жестоко… И ты за мои ошибки расплачиваешься, выходит.
— Ну что ты, мам. Если я и расплачиваюсь, то за свои ошибки, а не за твои.
— И все равно… Ты меня прости, дочь. Не тому я тебя учила… Счастье человеческое вовсе не в том, чтобы на верхушку карабкаться, не в том, чтобы ухватить кусок любыми путями. Счастье — оно в обыденности душевного покоя, когда о нем и не думаешь, и не замечаешь, что он у тебя есть. Я это поняла, когда со своим Петенькой жить стала. И ведь не сказать, что я его страстно любила, просто мне хорошо было рядом с ним.
— А что ж ты тогда Витю так долго не принимала? Я ж тебе говорила, что мне тоже с ним хорошо!
— А разве я Витю не принимала?
— Сначала да, не принимала.
— Да? А я не помню… Но это характер у меня такой, ты же знаешь. Да и обстоятельства… Пока человека болезнью к месту не пригвоздит, он многих вещей не понимает. А уж когда пригвоздит, так уж поздно бывает. Умру я скоро, наверное. Оттого и мысли о покаянии в голову приходят, покоя не дают.
— Да ладно, не говори так.
— А я знаю, что говорю. Скажи лучше — прощаешь меня, нет? Только от души говори! Чтобы моя душа тоже услышала!
— Прощаю, мам, и ты меня тоже прости.
Мама ничего не ответила, лишь глянула на нее мельком и вздохнула. Не поверила, стало быть. Да Марта и сама не была уверена в своей искренности.
Но после этого разговора переменилось что-то, Марта чувствовала. Наверное, материнская просьба о прощении делала свое дело. Может, старый флаг из рук выхватывала и новый давала, может, что-то иное в ней происходило. По крайней мере, поступки она стала совершать такие, которые совершать и не предполагала… Например, в одночасье взяла и уволилась с работы, рассчиталась с сиделкой и переехала в квартиру мамы, полностью занялась многотрудными хлопотами изо дня в день. Странно, но это ее нисколько не напрягало, наоборот, образовался какой-то душевный подъем и пришло понимание правильности своего поступка. Теперь они подолгу могли говорить с мамой о чем угодно. Правда, в основном говорила мама. Вспоминала по порядку всю свою жизнь, будто готовилась давать кому-то строгий отчет, а может, и впрямь готовилась. Потому что день ото дня ей становилось все хуже… Даже пришлось положить в больницу на обследование. И выяснилось, что у мамы последняя стадия рака и надо готовиться к худшему. Ее просто взяли и выписали домой.
Последние дни Марта не отходила от мамы практически ни на минуту. А сам уход проспала — сморило вдруг в одночасье от усталости. Проснулась — а мамы уже нет. Ушла. И снова она осталась одна.
После похорон вернулась в свою квартиру, обошла пустые комнаты, встала у окна на кухне, заплакала. Надо было как-то жить, а жить не хотелось. Пусто было внутри. Одиноко. Несчастливо. Будто ее снова предали.
И тем не менее — начала жить. Позвонила на прежнюю работу, попросилась обратно, и ее взяли, учитывая сложные жизненные обстоятельства. Потому что, если женщине под пятьдесят, у нее почти нет шансов найти себе приличное место работы. Да, повезло с начальником, понятливый оказался человек. Жалостливый.
Время потекло дальше — изо дня в день, из ночи в ночь. Когда в жизни не происходит никаких событий, течения времени не замечаешь, просто плывешь по этому течению бездумно, не тратя особенных сил. И не хочется прибиваться ни к правому берегу, ни к левому — а что там делать, на том берегу? Только себя мучить?
