Кристиан помедлил и выдохнул в мои растрепанные волосы.
— Медицинский центр города Хевентона.
Я помнила Хевентон. Мне было четырнадцать, и я ездила туда два раза в год по специальной программе для инвалидов. Исследования, анализы, длинные, стерильно чистые коридоры и зависть к тем, кто может видеть мир таким, каков он есть, а не таким, каким его вижу я после всех процедур и несовершенных лекарств, — черно-белым и грустным.
А потом появился Георхос, и все стало намного проще. И легче. Двадцатилетний студент Президентской академии писал работу по химии, носил каштановые волосы до плеч и очки в изящной оправе. Потом, в самом конце, он признался, что прекрасно видит, а в очках — самые обыкновенные стекла. Просто работая со слабовидящими, он хотел быть к ним ближе.
Мы подружились. Вечерами, когда остальные врачи и диссертанты разъезжались по домам, я выходила из палаты и спускалась в больничный сад. Георхос сидел под яблоней вдали от дорожек и что-то читал. Я садилась рядом, и мы говорили. Видит господь, сейчас уже и не вспомнить, о чем, но тогда это было важным. Тогда я впервые поняла, что не одна в огромном и жестоком мире.
Под этой яблоней мы впервые поцеловались. И потом…
Георхос дал слово, что вылечит меня и что однажды вернется. Но больше мы не встречались.
— Я лечилась в Хевентоне, — сказала я. — У меня там был друг. Его звали Георхос, и он был первым… первым, кто отнесся ко мне по-человечески.
Кристиан снова улыбнулся и, сунув руку во внутренний карман пиджака, вынул водительские права и протянул мне. Фотография была старая, и лицо на ней казалось лицом незнакомца. «Семеониди, — прочла я. — Кристиан Георхос».
Документ, запаянный в ламинат, затрясся в моих пальцах и выпорхнул на пол. Кровь застучала в ушах тысячей молотков, и на какой-то миг мне показалось, что я не удержусь на ногах.
— Боже мой… — прошептала я. — Так это был ты?!
Кристиан побледнел и опустился на колени. Я осела на пол рядом с ним, и какое-то время мы так и сидели, глядя друг на друга и не в силах произнести ни слова.
— Я ведь тебя любила, — вздохнула я, когда справилась с потрясением и смогла говорить. — Господи, как же я тебя любила…
— Я и сейчас тебя люблю, — искренне откликнулся Кристиан. Осторожно погладил меня по щеке, и я поняла, что плачу. — Давай начнем заново.
— Одного не понимаю — почему ты не открылся сразу. Почему позволил мне выйти замуж за Макса и ничего не рассказал.
После того как я прорыдалась, мы все-таки поднялись с пола. Кристиан снова заглянул в свой бумажный пакет, а я потянулась к вину. Обойдемся без бокалов, по-простому. Как говорил один мой знакомый, бывают вещи, которые надо запивать. Вот только не придумали еще такого спиртного, чтоб сейчас меня успокоить.
— Я, конечно, рассчитывал, что ты меня узнаешь, — с некоторой досадой признался Кристиан. — Когда этого не случилось, я решил, что ненавижу драконов больше, чем люблю тебя. А потом я понял еще одну вещь… Сними-ка блузку.
Он держал в руках шприц и какую-то ампулу — набирал зеленоватую прозрачную жидкость.
— Что это? — равнодушно спросила я.
Мне почему-то в самом деле было все равно. Мой мир рухнул, человек, которого я когда-то любила до дрожи, вернулся и сломал мою жизнь. Тут и правда захочется сдохнуть. Так что пусть колет, что хочет. Мне же лучше.
— Авсолин, успокоительное и противотревожное, — ответил Кристиан и продемонстрировал мне опустевшую ампулу. — Тебе сейчас пригодится.
Пуговицы медленно выпрыгивали из прорезей. На экране по-прежнему беззвучно крутилось лучшее шоу года, и Эдвард, который сегодня пригласил девушек на частные свидания, о чем-то разговаривал с Юлией, сидя на камнях. Я прищурилась. А ведь знакомое место, некоторое время назад он там оставил строптивую Ингу Шуман, которая осмелилась ему отказать. А Юлия наверняка покорена полетом, смотрит на Эдварда так, словно хочет на него запрыгнуть…
Не судьба, Юлия. Не судьба. Это шоу закончилось еще до начала.
Все это — съемки, Эдвард, Макс было словно в прошлой жизни. Не имело никакого значения, будто случилось не со мной.
— А потом я все-таки решил, что пусть драконы живут. — Шприц легонько кольнул меня под левую лопатку. — Что мне нужна спокойная жизнь с любимой женщиной, и меня даже устроят драконы, если ты будешь рядом. Пусть себе живут, и бог с ней, с моей ненавистью, я смогу с нею справиться.
Кристиан отошел, и я услышала, как шприц полетел в пустое мусорное ведро.
— Лучше бы ты ничего мне не говорил, — сказала я, вновь натягивая блузку. — Лучше бы ты был просто…
И осеклась. Когда-то давным-давно у Георхоса был открытый, честный взгляд и внутренняя смелость, которой я восхищалась. Тогда, в юности, он казался мне рыцарем, который сражается за то, чтоб мир был лучше. Чтоб слепые стали зрячими, больные — здоровыми, а обиженные получили утешение. И в кого он в итоге превратился? Кем он стал?
Я любила его. Я так его любила.
— Может быть, — с легкостью согласился Кристиан.
Подошел, осторожно опустил руки мне на плечи. Если не оборачиваться, то можно закрыть глаза и представить, что это Макс. Впрочем, лучше не представлять. Это слишком больно. Однажды глаза придется открыть и взглянуть правде в лицо.
— Если я не буду паинькой, то ты уничтожишь драконов, — едва слышно сказала я. — И Макса — в том числе.
— Да, — согласился Кристиан. — Он, конечно, дурачок, но он мне симпатичен. Чисто по-человечески нравится. Но я все-таки не настолько благороден, чтоб смириться и отойти в сторонку.
Все, как я и думала. Моя покорность — залог выживания драконов. И цена жизни Макса в первую очередь. Что ж, раз так, я буду покорной.
Руки сами потянулись к блузке, медленно стянули ее с плеч. Бюстгальтер расстегивался спереди — вспомнилось, как когда-то в спальне на Бобровом острове Макс едва не сломал эту хлипкую пластиковую застежку. Глаза горели, словно в них бросили горсть дымящегося песка, но я дала себе слово, что не буду плакать. Никто больше не увидит моих слез. И сегодня обойдусь без приема хортасина — угасающее зрение медленно погрузит меня во мрак, и тогда не придется смотреть в лицо человека, который занимается со мной любовью.
За окнами уже была ночь. Глухая, непроницаемая — ни отблеска в окнах, в Нижнем городе люди рано ложатся спать. Пальцы Кристиана осторожно пробежались по моим плечам, а потом невесомо легли на грудь. Я стояла, не в силах пошевелиться. Телевизор продолжал перебирать кадры шоу: губы Куллинана, который о чем-то спрашивал Эдварда, шевелились, как у большой рыбы. Я вдруг поняла, что меня знобит, и в то же время откуда-то из глубины медленно поднималось тепло.
— Инга, — шепнул Кристиан мне на ухо, словно пытался распробовать имя на вкус.
А грудь уже томно ныла под томительными прикосновениями его пальцев, и, увидев на экране силуэт Макса, стоявшего в дальнем конце съемочной площадки, я сказала себе, что сейчас предаю лучшего человека в своей жизни, чтоб спасти его. Мы оба стали предателями, и оба спасли друг друга.
