Почему вы считаете, что сейчас о войне забывают? Фильмов о ней снимается по-прежнему немало.
Энергию войны сегодня создают немногие картины: там взрывы лучше, чем у Озерова, но нет внутренней, индивидуальной загрузки авторов темой войны. Но я — не о кино. Я — об осознании шестнадцатилетними или двадцатилетними того, что было. Вы возьмите учебники по истории XX века! Там две страницы посвящены высадке американского десанта в Нормандии и полстраницы — Курской дуге.
Что помогло вам создать эту «загрузку» войной?
Мы начитались материалов, посмотрели шестьдесят часов хроники. Слушали воспоминания Астафьева о войне — он записывал их специально по моей просьбе. Хотим мы этого или нет, «бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие». Во время Сталинградской битвы из замороженных трупов строили бруствер — а ведь это когда-то были люди! Живые прячутся за мертвыми, и когда начинаются обстрелы, слышно, как в замерзшее тело вонзаются пули. И это нормально — они благодарны этим трупам! Как нас сегодня телевизор ни пугает диким количеством мерзостей, в них ощущаются только лихость и бесстрашие людей, никогда ничего подобного не испытывавших. Пуля! Бац! Кровь! А когда ты погружаешься в реальный быт, приваливаешься к стенке и видишь, что часть этой стенки — лицо человека, который когда-то жил, его любили, у него билось сердце… Или когда в деревне зимой убивают полицая, а дети обливают его водой, загибают салазки и катаются с него на дощечках — до весны. Вот это вырастает до образа библейского значения.
Как же это передать зрителям в зале?
Я не могу дать рецепта. Самозагрузка перерабатывается в энергию, которая должна быть передана зрителю. В моем фильме есть то, чего нет в другом военном кино: быт. Не страшилка, а реальность, которую мы испытывали на съемках. Я хотел бы, чтобы зритель моей картины вышел из кино и совершал простейшие действия — купил мороженое, сел в автобус или метро, — при этом думая про себя: «Господи, какое счастье, что я могу просто купить мороженое!» Огромное количество проблем уходит… Теоретически думая о войне, мы можем опускать уголки губ и скорбеть. Но ты поймешь, что происходит, только тогда, когда тебя клюнет в жопу жареный петух, — так, что искры из глаз. Когда над тобой свистит не пиротехника, а настоящая пуля крупнокалиберного пулемета. Мне очень важно, чтобы это сознание было возбуждено в зрителе. Бог его знает, получится или нет.
Ваш фильм называется «Утомленные солнцем 2». Как правило, любой сиквел — заведомый расчет на аудиторию, на ее ожидания. И огромная опасность — обмануть эти ожидания…
Тем двадцатилетним, которые придут на мой новый фильм, было по два года, когда выходили «Утомленные солнцем». Было бы большим заблуждением делать картину только в расчете на тех, кто смотрел первую картину. Мы намеренно ушли от этого. Меня возбуждало другое: во флэшбеках может оказаться та же девочка из «Утомленных солнцем», которая теперь тащит раненых. Это должно эмоционально влиять на зрителя. А сидеть, бояться, что будут сравнивать с первым фильмом… Много лет назад на Московском фестивале был Ежи Кавалерович, мы сидели в Доме кино, выпивали, и он сказал: «Я потерял уйму лет после того, как снял картину „Поезд“, потому что боялся сделать хуже. Никогда об этом не думай! Снял, выпустил и пошел дальше».
Вы не боитесь сделать хуже?
Нет. Страх есть всегда, но перед проектом, а не перед прошлым. Страх не найти правильного пластического языка, ошибиться в расстановке акцентов. Многие считают, что каждую картину надо снимать как последнюю, — а я считаю, что как первую! Всё начинаешь с начала. А бояться — «не сделать бы хуже „Механического пианино“…» Я вообще не чувствую груза тех картин. Я их не помню, по большому счету. Слава тебе Господи, отношусь к ним очень легко: «хвалу и клевету приемли равнодушно». Кому-то не нравятся — и ладно. Нет во мне и зависти к другим. Наоборот: мне очень нравится, когда мне что-то нравится. Пагубная идея — считать чужие поражения собственными победами. Этим питаются крысы, а я крыс не люблю.
Вы сделали безумно сложную, многофигурную картину. Каково было еще и играть в ней главную роль?
Страшно, конечно, было — но глаза боятся, а руки делают. Куда деваться?
Ну, например, убить комдива Котова и сделать фильм о его дочери.
В этом случае пропало бы самое главное — невероятная, пронзающая связь и любовь двух людей, отца и дочери. Была бы просто какая-то санитарка, которая вспоминает отца, но в этом случае история потеряла бы для меня интерес. Интересна-то метафизика того, что Бог их спасает, чтобы в какой-то момент объединить. Вообще, я только в одной моей картине сам снимался по доброй воле и с удовольствием. Это был «Свой среди чужих…». Я ездил верхом, мы хулиганили, все нам было пофиг. А дальше я снимался уже по необходимости: актер заболел или не смог приехать — пришлось мне. В «Утомленных солнцем» я снимался только потому, что мне была нужна Надя. Мою роль лучше меня мог бы сыграть любой хороший артист — Гостюхин, например. Но он играл бы папу, а Надя играла бы дочку; не было бы абсолютного слияния, которое невозможно симулировать. Так что я должен был сыграть Котова и здесь. Без этого не было бы движения героев друг к другу! Надя не знает, где папа, но она убеждена — он жив. В финале картины это приведет их к некоей точке.
В отличие от Анны Михалковой, Надежда не обладает солидным актерским опытом и многочисленными призами — признаниями ее способностей…
Мне более важно мое признание ее мастерства. Она очень профессиональна! Она меня поразила. Откуда это взялось?
Генетика?
Может, и другое — она смотрела, слушала, впитывала? Я наблюдал еще тогда, когда ей было семь лет, как она входит в роль, накачивается, готовится. Подсознательная концентрация, лишенная профессионального навыка, сейчас выросла в удивительные способности. Уверен: если она по этой дороге пойдет, то станет большой актрисой.
Важно было снять в этом фильме детей — ведь тут, кроме Надежды, играют еще Анна и Артем?
Я к такому шаманству отношусь легко. Просто в своих ролях они на месте — я в этом абсолютно убежден.
У вас свои истории отношений со многими из тех актеров, которые снялись в новом фильме. Не мешали предыдущие опыты?
Прошлое не тяготит ни меня, ни их. Бывают проблемы — ты работаешь с актером, и вы друг друга любите, но актер вдруг убеждается, что это любовь навсегда! И обижается, что в другом проекте любовь не остается прежней. На многих это оказывает тяжелое действие. Актер — это своеобразная невеста; если не снимаешь его в следующем фильме, он превращается в брошенную жену. Но в этом фильме у меня с актерами все сложилось. Я позвонил Гафту и сказал: «У меня есть крошечная роль уголовника по имени Пимен, который знает Уголовный кодекс как свои пять пальцев, но иногда забывает и листает в воздухе страницы». Он спросил: «Когда, где?» Его час одевали, полтора часа гримировали, полчаса снимали. После этого он сказал: «Сколько я вам должен?» В любой шутке есть доля шутки. Он настоящий замечательный русский артист, и для него — счастье попасть в эту атмосферу. И для меня счастье. Для людей, которые любят друг друга, это возможность провести три часа вместе. А что здесь играет Петренко? Ерунду вроде бы! Я их что — заставил, купил? Они получили ровно столько, сколько стоит их съемочный день. Но не ради денег они стали сниматься. Они пришли ради чего-то другого, что нельзя потрогать руками.
