Кто знал, кроме смотревших его короткометражки, что в этом режиссере скрыт термоядерный заряд такой мощи? Как настоящий автор, он сумел составить фильм из самого главного и хладнокровно отсек все лишнее — имена, фамилии, даты, явки, факты, титры, да и просто любую речь. «Испытанию» текст не нужен. И смотреть его надо внимательно, молча, желательно без похрустывания поп-корном. Что само по себе… именно так, испытание. Хотя и не более суровое, чем поход на хорошую выставку или, например, в филармонию. Придется употребить слово, еще более пугающее, чем «испытание». Перед нами не просто фильм, а факт искусства.
Отдельно хочется сказать о каждом — не только участнике творческого процесса, будь то актеры-дебютанты, продюсер или звукорежиссер (особые восторги достаются оператору-перфекционисту Левану Капанадзе, тоже получившему в Сочи награду, и деликатному, сведшему музыку к намеку на мелодию, Алексею Айги), но и кадре. Вот профиль отца девушки, который зевает на фоне заходящего солнца, а потом захлопывает рот — и проглатывает светило, как крокодил у Чуковского. Вот среди ночи героиня, щурясь на свет, выходит из дома, а его стена чудом превращена в киноэкран — и посередине ее лицо. Вот острый нож медленно подносят к связанному барану (животные — вечные жертвы фестивального кино), но не для того, чтобы пролить кровь: лезвие перерезает веревку. Самолет летит в тумане — и, оказывается, едет по земле, у него даже крыльев нет. Две рубахи сушатся на ветру, одна небрежно обнимает другую рукавом. Или совсем просто: вода, которой плеснули на раскаленный камень, на глазах исчезает. Как испаряется едва мелькнувший сюжет, заслоненный неожиданно мощным визуальным образом.
В каждом отзыве об «Испытании» написано, что это поэтическое кино. Это только часть правды, эвфемизм, чтобы намекнуть на свободу фильма от привычных нарративных техник, «сторителлинга» на американский манер. В той же, если не большей, степени можно сказать, что «Испытание» — кинематографическая живопись, где оператор и режиссер показывают себя подлинными (порой наивными) художниками. При этом постмодернистских отсылок к известным картинам крайне мало. Ну, разве что главная героиня в одной из сцен, когда надевает красную косынку, моментально перевоплощается в «Дочь советской Киргизии» Семена Чуйкова — кстати, свою современницу, ведь картина писалась в 1948-м. А еще «Испытание» — образец математики, безупречная формула, в которой нет и не может быть ни одного лишнего символа.
Проклятье всего новейшего российского кино — его удручающая необязательность. Лишние сцены, диалоги, персонажи, сюжетные линии; неряшливые декорации, случайная натура… Избыточность даже преподносилась как доблесть, особый национальный стиль; напротив, эпитет «профессиональный» превратился едва ли не в уничижительный. «Испытание» поражает именно профессионализмом — не только его уровнем, но неожиданно безболезненным сочетанием ремесла с высокими творческими амбициями. Это, при всех метафорах и красотах, создает ощущение неизбежности каждого эпизода, предельной экономии средств и самого языка. Судя по всему, эта картина стала важным текстом и для ее автора. Долгие годы Котт был (или все-таки казался?) архетипическим представителем своего поколения, покорных служителей халтурной киноиндустрии. Новый его фильм — маленький, но отчетливый бунт. Бескомпромиссный ответ на наше вечное «так сойдет».
На это, конечно, можно возразить, что за художественными исканиями Котта пропал живой, непосредственный нерв окружающей нас реальности (будто бы российское кино умело его отыскать!). Да, вероятно, перед нами искусство «нового застоя», как самые радикальные картины Тарковского были порождены брежневским безвременьем. Но умеющий видеть — а другой зритель «Испытанию» противопоказан — увидит, как хрупкая жизнь здесь уничтожается оружием массового поражения: не нуждающимся в человеческом воплощении молохом, две ипостаси которого — бесконечная ограда из колючей проволоки и неотвратимый ядерный взрыв. В дни, когда, впервые лет за тридцать, бряцание ржавыми боеголовками стало обязательной риторической фигурой любого патриотического спича, такой фильм уже не производит впечатление устаревшего. Полезно помнить, что власть в России во все времена считала своих граждан, по выражению одного телеведущего, радиоактивным пеплом. И мало что можно этому факту противопоставить.
Разве что — вот, восемнадцать экранов.
Японские городовые
«Про любовь» Анны Меликян
Фильм состоит из нескольких новелл, в каждой — актеры из тех, что на слуху, но еще до премьеры нетрудно предсказать: наиболее популярной окажется самая «беззвездная». Ее героиня — молодая японка, приехавшая в Москву в поисках любви. Экзальтированную иностранку заводят русские пейзажи, русские мужчины, русская речь, и уж конечно, наша великая поэзия и не менее выдающаяся проза. В поисках загадочной русской души она готова пройти через любые испытания и препятствия — но, как водится, не догадывается, что суженый-ряженый совсем рядом, рукой подать. Ведь самая загадочная душа — собственная. С этим банальным парадоксом «Про любовь» Анны Меликян завоюет симпатию зрителя. На «Кинотавре», где картина взяла Гран-при, уже завоевала.
А ведь дана задача не из легких: влюбить публику в Москву. Меж тем вы сами знаете, как столицу нашей родины ненавидят жители остальных регионов и как — сами ее обитатели. Кем же надо быть, чтобы проникнуться нежными чувствами к подавляющему, эклектичному, беспощадному и безвкусному мегаполису? Очевидно, если не японцем, то — Анной Меликян, чьи предыдущие романтические городские легенды, «Русалка» и «Звезда», складываются с новейшей в гармоничный триптих. Ее взгляд дрейфует от перманентного удивления инопланетянина к уютной встроенности инсайдера. Спальный район или Красная площадь, модная «Стрелка» или полицейский участок, неуютный офис или спрятанный лофт олигарха — все они и творят на наших глазах из Москвы пугающую, шокирующую, возбуждающую Страну чудес, наше диковатое Зазеркалье.
Японская новелла легко рифмуется с сюжетом о двух влюбленных косплеерах, никогда не видевших друг друга без грима и даже имен друг друга не знающих. Пока туристка старательно выпевает под гитару свою любимую русскую балладу (знали бы вы какую!), москвичи отказываются от постылых идентичностей, выбирая придуманную жизнь в разноцветном комиксе, «как у японцев». И по ходу дела затягивают в свою игру чувствительную милиционершу из участка, чей мундир — тоже своего рода прикид для ролевой игры. Выпадая таким образом из политического поля, Меликян будто трансформирует окружающий мир, и даже «белоленточный» митинг оборачивается безобидным карнавалом. Не борьба, но любовь.
Мы хотим быть как они, а они — как мы, и никто не желает быть собой. Здесь точный диагноз щемящей нужды стать кем-то другим, потребности в перемене участи. И поэтому над сюжетом, где чудесный дуэт вдруг образуют Мария Шалаева с Равшаной Курковой, невидимо витает дух знакомой по прежним картинам Меликян меланхолии. В другой паре новелл он еще отчетливее. Собственно, историю посягательства хищного самца-босса (Владимир Машков, в привычном репертуаре) на фигуристую красотку секретаршу (Юлия Снигирь, хороша, как на картинке), которая живет с унылым геймером-лузером (органичный, как всегда, Алексей Филимонов), легко себе представить в виде фильма, допустим, Звягинцева, эдакой урбанистической безнадежной трагедии. Двое мужчин, одна девушка: знакомая история, хочешь смейся, хочешь плачь. А вот и зеркальное ее отражение: один парень, две девицы. Ходок-художник (Евгений Цыганов) — нелегал на скейтборде, вечно в движении, — не может выбрать из двух влюбленных в него подруг. Один поворот винта — и родилась бы новая безнадежная притча о лишнем человеке, Зилове-Макарове-Бузыкине наших дней. Но Меликян побеждает саму себя даже не комедией — не такая уж она шутница, — а малым форматом, анекдотичностью и невыносимой легкостью суматошного московского бытия. В конце концов, каждая из рассказанных историй — просто иллюстрация к лекции, которую психолог (Рената Литвинова) читает молодым слушателям-бездельникам, взыскующим неведомой им любви.
