Для таинства, которое теперь начиналось, этот звук был как объятие, он окружал его и укреплял во всей его полноте. Тебе, Кэй, дух вроде меня, должно быть, кажется чем-то странным. Мы и здесь и не здесь, мы большие, реальные, осязаемые и вместе с тем эфемерные, исчезающие. Мы как ночные огоньки – то светимся, то гаснем. Тебе мы, может быть, чем-то напоминаем ангелов: участвуем в твоей ежеминутности, а сами при этом в каком-то смысле вечные. Тебе трудно понять. Но, если подумать, не такие уж мы странные. Что такое любовь? Ее можно увидеть? Что такое справедливость, истина? Их можно потрогать? Их можно налить в тарелку или швырнуть о стену? Нет, но ты знаешь, что они есть. Вот так же и мы с Флипом. И вот так же, для нас, Невеста: поразительна, как откровение, прекрасна в наших помыслах и упованиях; она – Красота сама, явление, казалось бы, эфемерное и ускользающее, однако столь же реальное, как очевидные факты, столь же вечное и важное, как величайшие и неоспоримые истины. В большинстве своем люди все готовы сделать ради любви, ради истины, ради красоты. Это абсолютные, высшие ценности. Точно так же духи и фантомы в жизни и смерти верны Невесте, ибо в ней, трогающей и воодушевляющей нас, делающей нас теми, кто мы есть, мы все участвуем, как цветок участвует в аромате, солнце – в яркости, небо – в синеве, деревья – в зелени. В ней мы повенчаны с нашим собственным бытием – больше того, с бытием в целом. В ней мы сочетаемся браком с временем и пространством, в ней мы соединены с истиной, в ней мы обручены.
По этому зову челнока, если сердце духа чисто, приходит Невеста. Описать тебе ее явление я не смогу – скажу только, что оно подобно рассветной звезде, и ты, словно на рассвете, понимаешь: это всегда тут было, таилось, а теперь восходит как всезатопляющая весть. Ее явление охватывает тебя исподволь, как синий свет, падающий из окон Челночного зала, и этот свет вдруг собирается во что-то, будто в камень, будто в блистающий сапфир, который можно подержать на ладони, – до того реально ее присутствие, до того убедительно. Этот момент в звуке челнока имеет название: мы называем его «Невестин камень», почему – никому не ведомо или давно позабыто, но он длится вечно, хоть и кончается в мгновение ока, хоть и проносится сквозь твое сердце, как ласточка через зал, влетела в окно, миг, трепет крыльев, бросок – и вылетела в другое. И все же этого мига достаточно, ибо в присутствии Невесты время делается бездонным и мельчайшая его доля заключает в себе вечность.
В старые времена в день общего совета Первый Дух, подув в отверстие челнока, садился за станок и принимался ткать, а духи, пока он ткал, брали слово, и каждый, говоря, тем самым давал ему нить, и, пока длилось собрание, все звучавшие голоса управляли руками Первого Духа, и возникал гобелен, который отражал весь ход собрания и содержал суждение, к которому оно приходило, и в этом гобелене, если внимательно его читать, можно было увидеть все моменты дня и все его заботы, увидеть в ткани живыми и говорящими на языке цвета, фактуры, рисунка, контраста, темы. Как ты можешь догадаться, у нас их тысячи – думаю, ты заметила некоторые из них в гобеленном зале внутри горы?
Кэй кивнула. Послышались легкие шаги, и, повернув голову на звук, она увидела Флипа, заглянувшего в дверь. Встретившись с ней глазами, он улыбнулся слабой улыбкой, а затем опять посмотрел на Вилли, который, забыв обо всем, продолжал:
– Первый Дух был, можно сказать, душой собрания и его устами. Через него проходило все, через него все разрешалось, подытоживалось – через него и через движение челнока в станке, в его нитях. Но слово брали все, каждый дух имел голос, и, если даже и не было между голосами гармонии, симфония или полифония была. Мы сталкивались, схлестывались, не буду отрицать; но наши войны, наши кампании переходили в образы, которые мы творили, а оттуда в истории, которые мы рассказывали, и с ними распространялись по всему свету, чтобы каждый мог увидеть, узнать, пересказать, потрогать. Но Гадд – как он поступил – это почти непередаваемо.
Потому что в том году, когда Рацио послал своих духов левой стороны из своего римского дома и они выстроили в горах сюжет ниспровержения старого порядка, праздник был устроен как обычно, мы пировали и веселились двенадцать дней и ночей, и вот в последний день, как всегда, собирается Тканьё, вот Первый Дух берет в руки челнок, вот он садится ткать – и тут наступает полная, неописуемая тишина.
Тут Флип резко вдохнул воздух, Вилли судорожно крутанулся на стуле, вскинул руки, заслоняя лицо, – и мигом осознал, что это всего лишь Флип. Он устало, сломленно повернулся обратно.
– Несколько духов заговорили было – попытались начать историю, завязать обсуждение, найти тему, собрать нити, – но подобно тому, как нельзя ничего соткать, не пропуская уток через основу, не пересекая нить нитью, так и при обсуждении, в песне никакой голос не звучит один, никакая песня не пустится в полет без сопровождающего контрапункта. Станок дергался, челнок пощелкивал внутри его, но к концу дня мы получили всего лишь какие-то невнятные, не связанные между собой клочья ткани – ни образа, ни рамки, ни структуры. Казалось, что-то тяжелое и громадное, что мы считали устойчивым и постоянным, вдруг сдвинулось с места и из-за своей тяжести смело все вокруг. С тех пор мы никогда не устраивали Тканья, и празднества год за годом отодвигаются в даль памяти. Я два или три столетия не слышал песни, достойной этого названия.
Но это еще не все. Это были только цветочки. Потому что под конец того дня Гадд поднялся на возвышение, забрал челнок прямо из рук Первого Духа, и по его распоряжению челнок бросили в море. Ткацкий станок разобрали и, говорят, сожгли. Залы в том же году были закрыты и заколочены, и по указанию Гадда мы ушли в горы, варвары преследовали нас по пятам. Мы покинули шелковичные сады, покинули сюжетные площадки с их насаждениями, с извивами ручьев, покинули нашу громадную библиотеку, взяв только половину книг, и многое другое покинули впопыхах, бессистемно бросили в страхе и безнадежности. Празднества прекратились, Кэй, и двенадцать рыцарей были отправлены в двенадцать сторон света.
– А Первому Духу Гадд велел заниматься заурядными перемещениями, – тихо промолвил Флип.
Кэй метнула взгляд на Вилли – он сидел в низком кресле весь смятый, сгорбленный, подтянув длинные ноги почти к самому подбородку и обхватив их безнадежными руками.
– Вы, – выдохнула она.
Он. Это был он.
Вилли медленно закивал всем телом, не глядя на нее. Казалось, он укачивает себя, усыпляет, и, когда он снова заговорил, его голос звучал как кошмарная колыбельная.
– Вначале Гадд распорядился взять меня под стражу за то, что я будто бы вводил Достославное общество в заблуждение, создавая ложные образы. Ясно было, какова его подлинная цель, – вполне очевидно. Все всё понимали. С древних времен, Кэй, для того, чтобы примирять между собой фантазеров и сюжетчиков, нужен был некий синтез. Искони между одним и другим зиял глубокий разрыв – между основой и утком, – между теми, кто творит из ничего, и теми, кто верит только в причинность. Сюжетчикам трудно принимать вымыслы фантазеров, фантазерам тяжело терпеть стерильную механику сюжетчиков. Фантазеры кажутся сюжетчикам шарлатанами, сюжетчики фантазерам – машинами. Это великое разделение существовало всегда. Все наши гобелены тем или иным образом отражают этот конфликт, потому что моей обязанностью как Первого Духа было соединять одно с другим, осуществлять синтез. Гадд решил с этим покончить, решил использовать свой союз с Рацио, чтобы дать сюжетчикам превосходство. Он называл это «прогрессом». Называл «новой эпохой эффективности». Кэй, он многих фантазеров подверг разъятию.
