– Какие изъяны? – спросила она.
– Образ нельзя и ухватить, и понять, нельзя его увидеть и осмыслить в одно и то же время, – сказал Фантастес. Он говорил медленно, как будто вырезая мысль из куска дерева. Кэй слушала, стараясь идти за лезвием его ножа. – В мгновенном акте фантазии, воображения мы воспринимаем нечто и, может быть, восхищаемся им; но чтобы истолковать образ, мы должны его разрушить. Истолкование идет во времени, это процесс, и в нем есть что-то повествовательное. Да, образ жизненно важен, и он дается нам непосредственно, сразу. Но вместе с тем он мимолетен и хрупок, не понят, не познан. Образ подобен тому, что мы называем словом «сейчас». Текущий момент – это когда? Можешь ли ты когда-нибудь сказать: вот оно – сейчас? И все-таки мы знаем, что оно есть, что, говоря о «сейчас», о настоящем, мы говорим о чем-то реальном. То же самое с образом: как только ты начинаешь сознавать, что восприняла образ, что у тебя возникла фантазия, тут же воображение перестает быть собой и становится истолкованием себя. Вот они в чем – изъяны нашей фантазии, изъяны воображения.
Фантастес помолчал некоторое время – казалось, он был водной поверхностью, на которой еще не улеглись расходившиеся волны.
– Вот, милая, возьми и сохрани у себя.
Кэй взяла у него маленькую книжку. Едва обложка коснулась ее ладони, как узнавание ударом тока метнулось вверх по руке, и ей мигом почудилось в сумерках пристани, что она уже видит и обоняет благородного цвета кожаный переплет, слышит шорох древних страниц.
– Я знаю эту книгу, – сказала она. Слова выскочили из нее сами, рефлекторно. Книжица была действительно маленькая, она почти умещалась на ладони. Ее довольно гибкая обложка была равномерно окрашена в красный цвет глубокого, богатого оттенка, а белые некогда страницы, Кэй помнила, пожелтели. Она держала книгу в руке, припоминая, и рассветный полумрак помогал ей вызвать в памяти то утро неделю назад. Воспоминание, казалось, проистекало из книжки, которая была его источником и в то же время якорем, оно проходило сквозь Кэй, а затем возвращалось из нее обратно в книжку. Мглисто оглушенная, она и сидела на скамейке рядом с Фантастесом, и висела где-то над темной водой.
– Я читал в ней кое-что по дороге сюда, пока ты спала, – сказал Фантастес. Он опустил руку в один из карманов балахона, достал маленький фонарик и протянул ей.
– Открой на странице, которую я заложил. Думаю, тебе будет интересно.
Кэй положила фонарик на скамейку и бережно, двумя руками, открыла книгу, ровно надавливая пальцами на тугой переплет и разделяя плотный, слегка покоробленный пласт бумаги внутри. Хотя она думала, что знает, чего ожидать, она с удивлением обнаружила, что в том месте ближе к концу, которое Фантастес заложил закладкой, страница – и несколько страниц после нее – были густо исписаны корявым папиным почерком, его рукой, не жалеющей чернил.
– Почитай-ка вслух, милая, будь добра, – сказал дух.
Кэй взяла фонарик и зажгла. Начав читать, почти сразу поняла, что все это уже знает.
«Когда Кэй дойдет до верха лестницы и переступит порог крохотной комнаты-скворечника над фасадом дома, ее отец, она знала, будет сидеть и писать, склонившись над своей тетрадью. Письменный стол, слишком маленький для его длинных угловатых ног, мог бы дернуться, как потревоженная собака, повернись он поздороваться с ней, и всколыхнуть утренний чай, который она аккуратно поставит у его локтя, на таком расстоянии, чтобы его работа не пострадала, если что-то вдруг выплеснется. Это не потому, что он недобр или невежлив, думала она, поднимаясь по лестнице, просто он неизлечимо занят, вечно погружен то в одно, то в другое, а в последнее время дошло до того, что он даже есть перестал с остальными. Он ел остывшее (когда Кэй вспоминала и приносила ему тарелку) один в этом импровизированном кабинете. Плавно, осторожно остановившись перед дверью с кружкой в правой руке, Кэй негромко постучала в дверь свободной левой. Толкнула дверь.
Сгорбленная спина под потертой шерстью серого джемпера была приветствием, которое она хорошо знала и которое обижало ее не так сильно, как маму, – главным образом потому, что она ясно видела, как увидел бы почти каждый, сколько напряжения в этом приветствии. Она мягко положила ладонь на усталую массу мышц, которой было папино правое плечо, и поставила дымящийся чай под настольной лампой, чей свет на фоне холодной черноты оконного стекла, казалось, втягивал в себя пар. Папа молчал, но это было объяснимо: ручка в его руке яростно дописывала строку, и, без сомнения, он был в середине какой-то мысли. Некоторое время она стояла без движения, весь свой вес перенеся на выдвинутое вперед колено, и пыталась читать названия на корешках книг, как попало нагроможденных с вечера на заваленном столе. Сами шрифты, буквы иной раз были незнакомы, какое там читать, а несколько затхлых старых томов, вероятно, были «Трудами Королевского археологического общества» – папа часто брал их из университетской библиотеки домой на выходные. Но лежала у папиного локтя одна книжка, которой она раньше не видела. Приглушенный временем цвет ее матовой обложки можно было назвать темно-розовым или красным; не особенно толстая, она явно была выпущена очень давно. На обложке – никакой надписи. Несмотря на то, что книга была крохотная, она выглядела по-своему широкой и плоской; между двумя из пяти рельефных полосок, разделявших корешок, золотыми заглавными буквами значилось простое название: Образы.
– Кэтрин…»
Я не могу читать дальше. И перестать читать не могу. Папа.
«Кэй вздрогнула: папа поднял глаза от своей тетради и посмотрел на нее, вскинув брови. Взгляд чуть насмешливый, но не недобрый. Она сообразила, что по-прежнему опирается, теперь довольно весомо, на его плечо, и отстранилась, слегка оттолкнувшись от старого, потертого и какого-то горбатого канцелярского шкафа, стоявшего вплотную к письменному столу.
– Папа, эта красная книга – она библиотечная?
Не взглянув на книгу и ни секунды не промедлив, ее отец ответил:
– Библиотечная – ну… вроде того. Нет. Я взял ее на время у старого друга.
Какое-то время он смотрел на нее, отодвинувшуюся на шаг, – его явно интересовало что-то происходящее внутри ее головы. От этого взгляда насквозь ей захотелось поежиться».
Папа.
«– Какая красивая, – сказала Кэй, неловко бросив еще один взгляд на книгу и надеясь, что больше не придется встречаться глазами с отцом.
– А внутрь заглядывала, Кэтрин? – спросил он. Его голос был ровным, но притом очень тихим, мягким.
– Нет, конечно, нет.
– А хочешь?
У Кэй даже дух захватило от неожиданности. То, что отец вообще обратил на нее внимание, тем более так рано утром, было довольно необычно – до того поглощен он стал последнее время своими занятиями. Любой разговор был чем-то из ряда вон выходящим. А этот испытующий взгляд, этот неподдельный интерес… она стояла, стесненно опустив вдоль бедер плоские ладони с растопыренными пальцами, пока отец кое-как расчищал перед собой место на столе. Потом, намного более аккуратно, выпрямившись на стуле словно с намерением встать, он взял темно-розовую книжку. Бережно положив ее перед собой, он выровнял ее двумя руками и на особый, ласковый и чуть-чуть показной манер провел длинными средними пальцами вдоль ее краев. Теперь, когда книга была ближе, Кэй могла сполна оценить, как насыщен и богат красный цвет ее матовой обложки, сколько в нем сгущенной глубины, приводящей на ум живое, ранимое нутро вещей.
