Следующая комната была примерно такого же размера и формы. По правой стене величавые окна поднимались к потолку, под которым, белея, бежали к углам лепной карниз и скульптурные фризы; в противоположном конце помещения виднелась очередная дверь, похожая на предыдущие, в обширном же внутреннем пространстве мало что имелось. В отличие от той, эта комната была освещена тускло и неровно: помимо огромного дровяного камина слева, где ревел огонь, здесь горел только стоявший рядом стройный торшер с тремя лампочками, каждая – под своим элегантным абажуром. Под торшером располагалось каминное кресло с «ушами» и высокой спинкой, слева от него – низенький столик, на котором лежала книга. Вдоль стен стояли еще три стола, довольно простые, хоть и все с мраморными столешницами; на одном лежала другая книга, на втором стоял глиняный кувшин, на третьем – плетеная корзинка со спелыми яблоками. Сделав два десятка шагов, Кэй подошла к яблокам, взяла одно и поднесла к носу. Запах был несильный, но сладкий. Она откусила кусок – мякоть была крепкая, хрусткая и сочная. Жуя, она представляла себе эту комнату, как если бы стояла снаружи дома; она считала окна, соизмеряя комнату с фасадом.
Тут, должно быть, по двенадцати таких одинаковых комнат с каждой стороны от входа.
Прихватив яблоко и не закрывая больше за собой дверей, она переходила под высокими потолками из помещения в помещение, где все было именно так, как она ожидала: одинаковый размер комнат и разное, хоть и не пышное, убранство, совсем по-разному действующее на органы чувств. В одной она обнаружила только десять парадных картин в нарядных золоченых рамах, и на мгновение ей показалось, что она в музее. Войдя в следующую, она чуть не упала, споткнувшись об игральные кости, рассыпанные по всему паркетному полу, – их там было бесчисленное множество любых цветов и размеров, из всех материалов. Пробираясь среди них, она пыталась при этом уворачиваться от бумажных бабочек, тысячами висевших на эластичных нитях, прикрепленных к потолку, бабочек до того воздушных и невесомых, что само ее присутствие заставляло их дрожать и трепыхаться, а от ее дыхания и перемещения они принимались бешено вертеться и раскачиваться, тревожа соседей, распуская вокруг волны беспокойства, рябь хаоса. В последней из двенадцати комнат, в угловой, где большие окна высились и справа, и спереди, дверь была слева, и, миновав ее, она решительно двинулась дальше, переходя из помещения в помещение – все они были разные и вместе с тем одинаковые.
А потом все изменилось. Когда Кэй открыла третью или четвертую дверь этой новой анфилады, рьяное бесстрашие, которое вело ее по этому дому, мигом улетучилось, любопытство ко всему необычному и странному, что здесь встречалось, пропало. Перед Кэй под бой старинных часов возникла старуха – престарелый дух женского пола; она сидела на резном массивном деревянном троне – на троне строгого, внушительного вида, рельефном, местами перекрученном, гнутом. Ее волосы, пепельные с примесью восковой желтизны, сухим потоком обтекали лицо, которое притягивало взгляд, притягивало Кэй к сидящей, – а дверь тем временем тихо поворачивалась, закрываясь. В гуще складок и морщин покоились два знающих глаза; линии на коже лица, изможденной и жесткой, вреза́лись, казалось, глубже кожи, как будто всё – и кожа, и губы, и глаза – было вытесано из кости. Ее длинное согбенное тело было одето в простой серый балахон, чей капюшон лежал бесформенной массой на ее широких плечах. Выпрастываясь из-под свободных рукавов, сухие, оплетенные жилами руки духа, покрытые янтарной загрубелой старческой кожей с пятнами наподобие змеиных, вцеплялись в подлокотники трона.
Кэй обнаружила, что ноги сами несут ее к этому трону, к той, что сидит на нем. А трон – вот что там оказалось: высокие подлокотники были отделаны чеканным золотом, и деревянные выпуклости и выемки, гребни и бороздки шли вокруг золотых накладок, так что возникали разные фигуры, заостренные и округлые: мечи, стрелы, глаза, солнца, змеи. Кэй, чьи собственные глаза были примерно напротив одного из этих затейливых подлокотников, почувствовала какую-то невесомость в животе, когда увидела золотой меч в гуще деревянной змеящейся резьбы. Какая-то мысль просилась ей в сознание, но Кэй было не до нее, потому что она уже подошла, потому что старуха вдруг наклонилась вперед и двумя узловатыми, но по-своему изящными руками взяла Кэй за голову.
– Девочка, ты знаешь, кто я?
– Вы один из двух ладов, – несмело ответила Кэй. Хоть я и не понимаю толком, что это значит.
– Ты знаешь, кто я? – повторила она вопрос – только это не было повторением, потому что на этот раз Кэй услышала вопрос иначе, услышала так, как, если лежишь тихо, слушая свое сердце или тиканье часов, начинаешь воспринимать ритм ударов. Удары кричали криком у Кэй в голове.
Что я тут делаю?
– Да.
Глаза старухи, смотревшие на Кэй сверху вниз, не смягчились, но она отпустила ее голову и откинулась в свое прежнее положение. С неспешной и выверенной степенностью она положила руки на подлокотники трона. В долгой тишине Кэй отступила чуть назад, не сводя пристального взгляда с этих ладоней, лежащих на шишечках подлокотников; чьи-то ладони они ей напоминали, она совсем недавно их видела – но где? Она пыталась отмотать мысленно назад всю мешанину последних событий, а взгляд ее тем временем переместился на резьбу и отделку трона; вдруг одно совместилось с другим у нее в голове.
– О… – проговорила она вслух. – Рекс. У вас похожие руки, и эмблема одна и та же: змея и меч.
– Ты не отдавала себе отчета, как много ты знаешь, – сказала сидящая. – Что ты еще знаешь, не ведая, что знаешь это?
– Я кучу всего знаю про то, как мало знаю, – ответила Кэй. – Особенно если подумать про последние дни.
Все, что я хочу знать, – это что мне делать. Все, что я хочу знать, – это как вернуть папу и сестру. Все, что я хочу знать, – это как вернуться домой.
Старуха молчала. Она смотрела, заметила Кэй, на кисти своих рук. Спустя какое-то время ее правая рука двинулась к левой, и она принялась очень сознательно потирать большие серо-голубые жилы, резко выступавшие за острой грядой костяшек. Кэй вспомнила о царапинах на своих руках и спрятала ладони.
– Рекс был моим братом, – сказала сидящая. Ее голос лег в комнате так же тихо, как ложится на пол тканая подстилка, и так же неподвижно. – Рекс и Ойдос, близнецы и телом, и мыслями, дети с одинаковыми сердцами, каждый другому – родной дом… пока Гадд не сгубил Рекса.
Знойным летом в иные дни жара тяжелее всего давит в те долгие часы, когда солнце уже прошло высшую точку на небе. Здесь, подумала Кэй, боль без полыхания, долгая послеполуденная скорбь.
– Значит, Фантастес уже рассказал вам, что произошло? – спросила Кэй, все еще робея перед этой престарелой королевой на троне.
Ойдос перевела взгляд со своих рук на Кэй. Ее дряхлое лицо было почти добрым.
– Нет, дитя мое. Гадд сгубил Рекса много лет назад. То, что произошло в Пилосе, мы все предвидели: неизбежный раскат отдаленного грома. Но молния, которая породила этот гром, ударила давным-давно. Гадд думает, что оздоровляет больное тело, проливая испорченную кровь. Он рассчитывает очистить настоящее, избавляя его от грязнящего прошлого, выпуская его из тюрьмы его собственной истории. – Она умолкла, и ее правая ладонь поднялась в воздух, потянулась, как намагниченная, к щеке Кэй и облегла ее чашечкой. – Я не думала, что ты окажешься такой красивой, Кэтрин. Рацио и Онтос обещали жемчужину, но ты больше похожа на бриллиант.
