Вилли умолк. Помолчав, поднял на нее глаза от травинок, вдоль которых водил пальцем.
– Ты можешь объяснить, почему? Что тебя ввело в транс? Что ты при этом чувствовала? Ты что-нибудь помнишь?
Кэй сделала глубокий вдох. Закрыла глаза и откинула назад голову. Ничего. Подставила лицо утреннему солнцу, чувствуя сквозь веки его яркость, его тепло.
– Помню только одно, момент один, – сказала она. – Момент, но длинный, как во сне. Когда я посмотрела Онтосу в глаза. Почудилось, это не глаза, а два глубоких бассейна, и они чуть-чуть светятся, как фосфор. И в этот же момент такое чувство, будто я – двести стрел, и они летят в двести сторон, но все из одного лука. Двести стрел вонзаются в двести духов, и во всех теперь была я, в каждом торчала я. Это было ужасно.
Эти глаза я хорошо помню.
Кэй почувствовала слезы, жаркие слезы в уголках своих собственных глаз.
– И все эти стрелы… каждая прямо в живот, прямо в пупок кому-нибудь из причин. Только это не стрелы были. Это были осколки чего-то вроде стекла или зеркала, и это были шнуры, да, что-то такое, что всех нас друг с другом связало, и мне стало больно, жуткая боль, она рвалась из меня наружу, как будто все хотело выйти из меня вон, как будто я вот-вот вывернусь наизнанку и…
– Кэй, – сказал Вилли. Его рука крепче сжала ее плечо. – Ты не обязана вспоминать.
Эти глаза я хорошо помню.
Кэй замолчала, открыла глаза, посмотрела на Вилли и Фантастеса. За ними, шагах в двадцати, виднелись причины – они просыпались, кружили по саду, собирались кучками, беседовали. Она увидела Рацио в его жилетке – он стоял там же, поодаль, и время от времени поглядывал на них троих у стола. Выглядел озабоченным, нервным.
– А самое плохое то, что я этой страшной, терзающей боли – хотела. Ненавидела ее – и хотела. Потому что это не только боль была, но и радость. Они вместе там были, внутри меня, боль и радость, и воевали между собой.
Придвинувшись к ней, Вилли наклонился и заключил ее в теплые объятия. Он стал раскачиваться вместе с ней из стороны в сторону – медленно, как высокое дерево под верховым ветром.
– Вилли, что все это значит?
Его голова почти покоилась на ее голове, и поэтому Кэй ощущала слова в его горле, глубинные вибрации, в которых, она знала, не было фальши.
– Ты пошла к Онтосу, чтобы спросить его – спросить о том, что ты делаешь, что значишь, что тебе следует делать, что ты собой представляешь. И ты выстрелила этим вопросом в сотни целей. Даже я почувствовал. Вчера вечером все – все причины на доске – обратились каждый к своему «я», стали смотреть внутрь себя, вдруг сделались сами себе необычайно интересны. Надолго, на целые часы они все, казалось… – Он приумолк, затем выдохнул: – занялись самоисследованием.
– Можно сказать, – добавил Фантастес, – что ты спросила не только о себе, но и обо всех духах в саду. В каждом из них вопрос повторился, как в зеркале. Каждый из них был с тобой связан.
Кэй досадливо оттолкнула руки Вилли.
– И какой был ответ? Что они потом стали делать?
– Они уснули, Кэй, как и ты. В какой-то момент они все легли, кто где был, и лежали тихие и неподвижные, точно мертвые. Спали.
Выходит, все это было впустую. Вся эта боль. Вся эта жуткая радость. Все это воздействие, вся эта связь. Вся эта война – впустую.
И теперь слезы начали набухать в глазах Кэй так быстро, что даже рыдать было некогда. И, соприкасаясь с Вилли, который, сидя рядом, качал ее взад и вперед, она не утешение от него получала, а глубину печали, ставшей благодаря ему колодцем, откуда она ведрами черпала слезы, черпала и выливала, выливала и черпала без остановки, и казалось, что это бесконечное движение дается ей легче всего, что она делала в жизни.
– Все, что в тебе, Кэй, выпусти наружу сейчас, – сказал Вилли.
– А если во мне совсем ничего нет?
– Вот-вот!
Это был Рацио. Прозвучало так, будто пес пролаял. Словно угроза перед дракой: отрывисто, категорично, яростно.
Он стоял по ту сторону большого каменного стола, за которым сидел Фантастес. Несмотря на его малый рост, Кэй, сидевшей на траве, показалось, что он возвышается над столом, как башня, а увенчивало эту башню – презрение. От взгляда на его язвительное лицо, где смешались агрессия, горечь и возмущение, у Кэй стало резать глаза.
– Возомнила себя жертвой, – проговорил он. – Как будто это имеет к тебе хоть какое-то отношение. Как такое в твою наглую голову могло прийти!
Он плюнул на стол.
– Рацио!..
Вилли выставил руку в тщетной попытке нейтрализовать злость старого духа левой стороны, противостоять ей кружением пальцев сюжетчика.
Рацио сжал кулак и поднял его на уровень лица. Он смотрел на кулак, стискивая его все туже. Казалось, хочет расплющить себе пальцы. Кэй почувствовала, что все в ней, и тело и ум, пятится от этой жуткой ярости – все, кроме глаз: взгляд оставался прикован к этому наливающемуся силой кулаку.
Он обрушил кулак на каменную столешницу – обрушил с хрустом, раздавшимся, поняла Кэй, не из-за того, что стол надломился от удара, а из-за того, что столкновения с неподатливым камнем не выдержали кожа и кости. Она ожидала, что Рацио завопит или взвоет, но его лицо оставалось упрямо-бесстрастным. Казалось, ему не так больно, как любопытно, что теперь с рукой. Он стоял, глядя на поврежденный кулак, лежавший на столе, и, казалось, был, подобно остальным, ошарашен и парализован.
– Вот как должно быть, – произнес он тихим голосом, который, однако, был похож на тонкую нить гнева. – Должно быть так. Есть границы. Есть нерушимые пределы. Сюжетчик не может разыгрывать сюжеты без этих гарантий.
Духи-причины позади него перестали расхаживать туда-сюда. По всему саду они стояли теперь в неподвижном ожидании.
Рацио распрямился во весь рост, сколько его было в полной приземистой фигуре. Поднял со стола правый кулак и левой рукой принялся его разжимать – палец за пальцем. По ребру ладони уже разливался синяк, и разгибание пальцев, похоже, требовало от духа всей сосредоточенности, на какую он был способен, – он словно медитировал о боли, которую оно ему причиняло. Кэй ощущала на плече ладонь Вилли – ощущала как защиту от ярости Рацио. Слезы на ее лице высыхали; она чувствовала, как стягивается, твердеет после них кожа щек в прохладном, свежем воздухе зимнего утра.
Рацио стоял неподвижно, разглядывая свою ладонь. Потом посмотрел на стол перед собой. И, внезапно вспыхнув опять, швырнул на стол всю руку ниже локтя и протащил по нему широкой дугой. Несколько тарелок, стаканов, подсвечник, книга, какая-то одежда – все полетело наземь, что-то разбилось. Он, казалось, не желал ничего замечать. Фантастес, чтобы его не задела рука Рацио, откинулся назад; теперь они смотрели друг на друга.
– Я разозлен, – промолвил Рацио.
