– Пусть мы выберемся – что нам делать потом? – проворчал Рацио.
– Я знаю, где мой папа, – сказала Кэй. – Отвезите меня в Париж. Нам всем надо туда. Отвезите. Флип нас выведет, а я найду папу.
Крепко держа Элл за руку, Кэй вошла в середину маленькой группы ошарашенных духов. Она знала: настал ее момент, тот момент, когда она либо ухватится за свой шанс, либо потеряет его навсегда.
– Это не ваша история, Рацио. Она никогда не была вашей, и это не моя история. Может быть, никто из нас не имеет права считать ее своей. Но одно я знаю точно: нам нельзя, нельзя, нельзя допустить, чтобы она была историей Гадда. Я знаю, что мой папа в Париже. Они там его оставили, я знаю это так же верно, как вы всё знаете про себя, когда находитесь в своих комнатах в этом доме.
Кэй подняла руку сестры повыше, и Флип улыбнулся. Он полез в карман, вынул шестиконечную звездочку и вложил в ладошку Элл.
Элл почти рассмеялась – улыбнулась проказливо, неотразимо, – а затем высоко подкинула звездочку, заставила ее описать в воздухе дугу и эффектно поймала в карман пальто. Рог она держала под локтем другой руки и стояла теперь молодцевато, как военный, явившийся для несения службы.
– Эта девочка – третья форма Первоярости, – сказала Кэй. – По-моему, она неплохо с этим справляется. Мой папа – Зодчий. Я думаю, он кое-что понимает про Вифинию. Помогите мне его найти. Мы созовем Тканьё. Мы все отправимся в Челночный зал. Если Гадд хочет воевать – отлично, мы с ним повоюем. И победим.
– Мы не пройдем через лес, полный рыскунов, – промолвил Вилли.
– Ни за что, – подтвердил Фантастес.
– Пройдем, – сказал Флип, уже повернувшийся в сторону сада. Такого усталого, такого надорванного голоса Кэй в жизни еще не слышала.
Пока она говорила, все в саду переменилось. Все девяносто восемь синих аэростатов оторвались от земли и взлетали в тихое утреннее небо. Все духи-причины до одного, рассевшись по корзинам, поднимались в воздух.
Нет.
– Назад! Назад! Назад! – кричал Рацио, помчавшись к Онтосу. Тот кружился на месте чистого бытия, вытянув руки в стороны на уровне плеч ладонями вверх, тесно соединив ноги и склонив голову. Он казался воздушным винтом, гнавшим причины вверх.
– Онтос посылает их на смерть, – сказал Вилли. – Зачем, зачем он это делает?
Флип смотрел на взлетающие аэростаты – на плотное кольцо синих гигантов, которое, поймав над зданием южный ветер, набирало высоту, уплывало в светлеющее небо. Прежде, чем ответить, он опустил голову и уставился в землю.
– Они отдают свои жизни ради нас. – Его голос стал бесцветным, понизился почти до шепота. – Это отвлекающий маневр.
– Это жертва, – в один голос сказали Вилли и Кэй.
– И мы должны ее почтить, – отозвался Флип. – Нельзя, чтобы она была напрасной. За мной. Быстро.
Затолкав в мешки еду и одеяла, они со всех ног побежали к центру сада. Для Кэй каждый шаг был ударом ножа в сердце. Фантастес на бегу схватил Рацио за руку и втащил его на подиум. Минута – и они все, переводя дыхание, стояли с мешками на плечах на возвышении рядом с Онтосом, дергались, нервничали – и все же медлили, глядя, как над Домом Двух Ладов, колыхаясь синей волной, разворачивается долгая агония рассвета.
– Я задержусь тут на минуту, – сказал Вилли.
– И я, – сказал Фантастес.
И я. Кэй взялась за их руки.
Флип набрал в грудь воздуху – показалось, хотел возразить. Но не стал.
– Ладно. – Он взял Элл за плечи и начал спускаться с ней по винтовой лестнице. – Но ее я забираю вниз. Недолго, хорошо? Южный туннель. Дорогу вы знаете. Смотрите в оба, и, музами заклинаю, бегом.
Несколько секунд спустя начались вспышки. Криков на этот раз не было; даже с такого расстояния чувствовалась спокойная решимость, твердая целеустремленность почти двухсот духов, в последний раз взлетающих со своей сюжетной доски. Аэростаты все еще летели тесным кольцом, и потому огонь, полыхнувший в нескольких местах, казалось, прыгал с оболочки на оболочку, пока внезапно вся воздушная флотилия не превратилась в один огромный огненный шар – в громадную оранжевую звезду, воссиявшую на утреннем небе.
– На плечах у ветра, – прошептал Вилли. Он так стиснул ладонь Кэй, что ей почудилось, мог сломать там что-нибудь.
Сердце, взмой. Музами заклинаю.
И они побежали.
– Я дал вам четкое указание разбудить меня.
Гадд свирепо таращился на высокого духа, стоявшего над ним. Чуть раньше его разбудил немилосердный стук деревянных ставень, колотящихся о раму, неистово рвущихся с петель. Выбираясь из тяжкого оцепенения, он искал ве́ками утренний свет, пытался силой их поднять, преодолевая ложную тьму. Должно было уже рассвести. Свет должен был сочиться в старую каменную комнату через тысячу трещин и щелей. Но ничего подобного не было – только дикий ветер и налетающие волны проливного дождя, который окатывал наружные стены. До него медленно доходила реальность: что еще ночь, что стоит мрачная ночь, бешеная, безжалостная ночь. Он подал голос, рявкнул – не отчаянно, а повелительно, и дверь спальни наконец распахнулась. Раболепный прислужник, подойдя к постели, поставил перед ним маленький светильник и замер в ожидании.
– Поесть не желаете? – спросил дух.
Когда Гадд поднял туловище и сел на край кровати, тяжесть в руках и голове привела его в замешательство. Он сразу почувствовал, что оцепенение конечностей, ложность тьмы, ласковая угодливость прислужника – все это что-то значит. Постельное белье было пропотевшее, мятое, несвежее.
– Я дал вам четкое указание разбудить меня.
– Мы пытались вас разбудить, – ответил дух. – Но вы были не в себе.
Гадд не отважился нахмуриться. Он знал, что и сейчас не в себе, и обрывки того, что ощущалось как жуткий кошмар, шевелились в памяти, как чудовища, поднимающиеся из океанских глубин. Он опустил взгляд на свою ладонь – она все еще двигалась вверх, хотя ему казалось, что он уже ее поднял. И дрожала. Он положил ее на лампу – ладони стало горячо. Он оставил ее там жечься.
– Я поем фруктов, – сказал он. – Еще принеси вторую лампу и чистое белье.
Дух вышел, и Гадду слышны были его торопливые шаги, удаляющиеся по длинному коридору, сливающиеся со звуками непогоды. Он снял руку с лампы и почувствовал слабый запах горелой кожи. Он ухватился за боль в ладони, как за канат, который должен вытянуть его из глубин, из наплывающих воспоминаний о своем голосе – о голосе, которым он кричал, требуя голов, требуя смертоубийства, требуя жадной толчеи стервятников, требуя хлопающих крыльев и раздирающих клювов.
Что бы они тогда ни увидели, что бы ни услышали – это не имело значения. Даже лучше: те, кто еще сомневался, будут бояться его теперь.
