– Флип и Вилли, – продолжил он, – конечно, не знали там, в Александрии, что за ними идут следом. Но более важно то, что мы совершенно не понимаем, как быть в случае спарагмоса. Мы хватались за соломинки. И мы хватаемся за них сейчас. Это очень серьезно, Кэй, – тут почти заповедная, сакральная область. Тут не просто жизнь разрушена, тут мир разрушается. Несчастный спарагмотик не хранит свое безумие внутри себя, он распространяет его, вливает в каждую восприимчивую душу на своем пути. Он катится по миру не просто разбитый, но еще и разбивая. Тут что-то почти неуправляемое, отчаянное и ужасное, на это даже Гадд не отваживался в былые времена, в Вифинии. То, что он сделал это сейчас, означает, что он считает себя неуязвимым, неприкасаемым. И наводит на мысль, что он и вправду хочет разрушить мир вокруг нас, – по меньшей мере хочет изменить его навсегда.
– Но Невеста…
– Невеста, дитя мое… Когда мы говорим о приходе Невесты, то имеем в виду чувство – чувство, разделяемое всеми, мы имеем в виду общее для всех духов в зале ощущение светоносного и объединяющего присутствия, ощущение открывшейся возможности. Момент, когда все разом поверили – поверили, что повенчаны с миром! Но нельзя заставить людей или духов поверить. Они должны прийти к этому сами. То, чего ты желаешь, Кэй, до ужаса маловероятно. Мы хотим, но не знаем, как.
– Но скажите, что есть шанс, просто скажите, что он есть. Если бы мы примерно знали, где Чертобес и Огнезмей оставили папу, ведь можно же было бы его найти построением сюжета? И тогда Вилли начнет с ним говорить, расскажет ему истории, как тот старый поэт в мифах, и…
Фантастес медленно покачал головой, охватив ладонями колени, нажимая на них длинными пальцами. Его лицо то освещалось, то затемнялось и походило на громадный маятник часов, отбивающих безоговорочный отказ.
– Нет, дитя мое. Сюжеты строятся на разумных основаниях, на необходимых переходах от причин к следствиям. Они идут по определенным линиям. Даже мне, фантазеру, это понятно. Но в спарагмотике не больше разума, чем в диком хаосе. Его несет поток безумия, как безголового, и мелодия, которую он выводит, лишена формы. Построением сюжета до него не добраться.
– Тогда сделаем наоборот: построим антисюжет. Пусть каждый шаг будет неверным. Можете вообразить, нафантазировать такой выход?
– Вообразить я могу все что угодно. Но я не буду знать, что мне воображать. Безумие спарагмоса – не антисюжет, это отрицание всякого сюжета, это бескрайность небытия во всех направлениях, по отношению ко всему сущему. Это не просто тень, это всеобъемлющая тьма. Предсказать что-либо тут не легче, чем объяснить причину всех причин. Спарагмос окончателен. Это крайняя точка.
– А Кэй не думает, что аспарагус окончателен. Не думает – и точка.
Никто не заметил, что Элл проснулась, что она следила за разговором с завороженностью едва прозревшего котенка.
Глядя на свое двойное лицо в окне, Кэй почти подумала, что смеется, и потому чуть было и в самом деле не засмеялась. Поезд отозвался на это длинным поворотом, от которого ее замутило. Она откинулась на спинку сиденья.
Что Фантастес сказал тогда на пристани? Что ночь – это не совсем ужасно плохо. Что можно смотреть в ночь и видеть ожидание, обещание, неизведанность. Что ночной взгляд может быть полон страстного стремления. Звезду зажжет восток… а звезды – они есть, они на небе.
Ей понадобилось всего несколько минут, чтобы убедить их. Она рассказала им, что с ней было тогда на возвышении, на месте чистого бытия, когда она увидела и почувствовала мощь причины всех причин. Как она оказалась на какое-то время не в одном месте, а сразу в двух, видела не один, а два мира, была одновременно и далеко и близко, и субъектом, и объектом своего рассмотрения. Она рассказала им, как была и не была в одно и то же время, как претерпела спарагмос.
Я сделаю себе спарагмос. Я опять встану на месте чистого бытия, там, где все растворяется и становится одним, а потом я вернусь. Я буду знать, что знает мой папа. Я узна́ю, где он. Я найду его там и снова сделаю самим собой. А потом верну его домой.
Вскоре они все уснули. А поезд спешил дальше.
Причал был сооружен из камня, добытого в горе́. Барка мягко подошла к нему и тихо встала. После неуютных часов пути в непогоду эту тишину хотелось смаковать, и она стоила того. Гадд поэтому не торопил событий, сидя на своем троне. Скоро он получит титул, соразмерный трону. И тогда разрушит этот причал с затейливой резьбой по всей длине, с историями, запечатленными в камне. На восточных воротах, с какой стороны ни взгляни, танцевала фигура Первого Духа. Тут, несомненно, было его место, его святилище, средоточие его утраченного могущества. Будь Гадд способен на сильное чувство, этим чувством могла бы сейчас быть ярость. Но он испытывал лишь предвкушение окончательной победы. Она отдавала сталью.
Изможденные духи вытащили из воды свои длинные шесты и, не дожидаясь, пока с них перестанет капать, пропустили их через отверстия, проделанные в троне справа и слева. Взявшись по двое за концы каждого шеста, они подняли трон и вынесли Гадда на причал; с трона, пока они шли, капала речная вода. Свет был вечерний, и на резных стенах восточных ворот то теснились, то отступали и рассеивались в полумраке гротескные каменные силуэты. Гадд, двигаясь мимо, принуждал себя смотреть на них. Прислужники понесли его теперь по древнему Кольцу – пологому кружному пути на самый верх по крепостным стенам. Второй, а затем и третий раз, идя по спирали, они пронесли его через темное нутро восточной башни, и он ощущал кожей холод темного камня. Силуэты, холод, темнота – все это было ему нипочем. Пусть себе щетинятся волоски на руках. Он идет как завоеватель и скоро получит корону; все это – и силуэты, и холод, и темнота – будет его царством, его владениями.
С высоты крепостной стены он в последнем красном свете заката наконец оглядел чертог Челночного зала, библиотеку, Переплетную, Фантазиум и обширные спальни. Дальше лежали шелковичные сады, давно заброшенные и заросшие, густо опутанные нитями несобранного шелка. К этой шелухе, к этим ветхим остаткам отжившего порядка он никаких теплых чувств не питал. Скоро он все это разрушит. Возведет взамен более функциональные офисы, уже спроектированные его клерками. Ему будет нужно гораздо меньше духов, чем прежде. И обязанности их будут полегче: быть операторами машин по изготовлению историй.
Он послал необходимые письма. Он представил себе, как они летят по воздуху, как опускаются в руки адресатов, призывая их в Вифинию. Он представил себе движение Тканья, челнок, снующий туда-сюда с нитью утка сквозь основу, бегающий так быстро, что глаз не поспевает. Это его рука, это его плетущее движение. Он посмотрел на свои ладони, красноватые в закатных лучах, и на мгновение они показались ему червями, ворочающимися в земле. Неприятно. Но он будет владыкой и этого тоже.
17
Лист
