Звук оборвался так же внезапно, как возник, и, не успел умолкнуть в ушах почти тысячи духов гул послезвучия, как Фантастес воззвал к залу густым басом, которого Кэй никогда еще не слышала из его уст:
– Сердце, взмой!
И все духи в Челночном зале отозвались как один:
– Подхватит ветер!
После этого старый фантазер возобновил строгое шествие к возвышению. Кэй всматривалась в каждого из проходящих. Фантастес – длинные волосы, лысая макушка, массивные виски, широкие плечи, толстые выступающие жилы на шее; старый дух правой стороны – огромные глаза-бассейны и, опять-таки, толстые жилы-канаты на шее и на руках; Рацио, Ойдос и Онтос – у всех оливковая кожа, но у каждого свой рост и своя походка; духи правой стороны из тех, что помоложе, – широкоплечие и высокие, как Фантастес, но с землистыми, болезненными лицами после десятилетий – а может быть, и столетий – лишений в изгнании и подполье; и, наконец, младшие духи левой стороны, все маленького роста, как Рацио, один очень упитанный, но с длинными элегантными пальцами. Когда он миновал Кэй, Фантастес уже приблизился к колесу. Не останавливаясь, старый фантазер подошел к первому из двенадцати отверстий в нем, вставил в отверстие свой посох и позволил ему тяжело проскользить вниз между пальцев. Когда посох лязгнул, прочно опустившись на место, Фантастес повернулся и встал перед своим троном. Дух правой стороны, шедший за ним, проделал то же самое, и так, вставляя посохи и вставая перед сиденьями, завершили шествие остальные. Когда все уже стояли перед своими тронами, они разом сели. По залу прошелестел говор, и Кэй поняла, что собрание официально считается теперь открытым.
– Первого Духа – в зал! – раздалось со скамей духов правой стороны, и многие, как справа, так и слева, принялись громко этому вторить.
Из прихожей, никак особенно не наряженный, все в том же своем старом балахоне, в зал вошел Вилли. Он быстро, как-то торопливо даже, без всякой церемониальности, миновал весь протяженный зал; проходя мимо Кэй, вскинул брови и слегка дернул щекой, но глаз от пола не поднял. Вначале подошел к колесу и, взявшись двумя руками за два посоха, с силой протащил громадный железный обод по полу, поворачивая его на последнюю двенадцатую часть круга.
Двенадцать ночей.
Он немного постоял, глядя на колесо; грудь его ходила замирающими волнами. Затем, преклонив перед тронами одно колено, принял из рук Рацио челнок; подойдя к станку, повернулся к залу и поднял челнок повыше. Говор в зале сделался громче. Вилли поднес челнок к губам и извлек из него семисекундный звук – на этот раз не какой-либо из знакомых, а новый: низкий, режущий, но идущий вверх, под конец острый как нож, пронзительный и вместе с тем такой же суровый, мрачный, всеобъемлющий, как голос Первоярости. Кэй застыла; ей не нужно было объяснять, что это звук трагедии. Духи в зале заговорили теперь в полный голос, и в их репликах с обеих половин слышалась тревога, удрученность: почему Первый Дух выбрал ноту старинных трагедий? Что им всем предстоит сегодня?
– Противоборца – в зал! – прокричал кто-то из духов левой стороны, и хотя этот второй призыв подхватило не так много голосов, как первый, он продолжал звучать, пока из прихожей не появился Гадд. На фоне грандиозных вышитых штор он показался еще более приземистым и коренастым; неудивительно, подумала Кэй, что он захотел в прошлом покинуть это место, – масштаб не тот совершенно. Вдруг на той половине, среди духов левой стороны, она заметила Флипа – он сидел рядом с Кат; встретившись с ним взглядами, Кэй улыбнулась ему. Он демонстративно закатил глаза – похоже, знал что-то о предстоящем.
Но, переведя снова взор на Гадда, Кэй почувствовала, как в животе завязался узел. Он оглядел зал, и Кэй пришло в голову, что его взгляд отрепетирован.
Перед глазами у нее вдруг пошли кадры: он идет через этот зал один, держа в темноте перед собой лампу. Мерит шагами пол, затем садится напротив нее на одну из скамей, отведенных духам левой стороны. Она увидела его мысли. Мне снится. Мое сновидение. Что мы тут делали – я и он? Она знала, что сновидение никогда не удержать, бесполезно, оно поднимается к поверхности, как пузырьки в пруду, – только увидишь, и его уже нет. И сейчас, она знала, его не удержать: выскользнет из пальцев, едва попробуешь ухватить. Но она знала, что оно есть, что оно здесь, – и живот не отпускало. Кровь на камнях.
– Духи и фантомы! – громко провозгласил Гадд. – Много лет назад мы собрались в этом зале, как я думал, в последний раз. По вашей воле орудия старых времен были тогда сломаны, обломки их разбросаны, и для Тканья была спрядена другая нить – нить нового порядка вещей. С тех пор многое переменилось, и переменилось к лучшему.
Он произносил слова медленно и отчетливо, и, хотя он стоял в дальнем конце зала, его глаза ходили туда-сюда по собранию тесно сидящих духов, вбирая в себя так много взглядов, как только можно было. Блики узнавания играли на его лице, пока он говорил, и Кэй стало ясно, что он мастерски изображает из себя политика. Она посмотрела на духов, выхватывая глазами немногих, кого знала: ближе к возвышению, среди духов левой стороны, сидел Чертобес, рядом с Флипом – Кат, по другую сторону от нее – Хоб и Джек. У Джека озабоченный вид, подумала Кэй, слушая Гадда дальше.
– Потому что окружающий мир тоже переменился. Кто сейчас сидит у огня, впитывая слова поэта? Кто корпит при тусклых свечах над тяжелыми томами старинных преданий? Когда была пропета последняя сага? Кто штудирует Веды? Кто из детей думает сейчас об Александре? Где покоятся кости Гогмагога? Кто чтит останки Нефритовой царицы? Все это – утраченные заботы более мелких эпох, мечтания прошедших ночей. Кто знает все это сейчас? Филологи! – Гадд обильно, театрально, утрированно плюнул на пол перед собой. – Ученые филологи, которым нужно не чтить ту или иную историю, а присвоить ее, которые смотрят свысока на то, в чем лишены мастерства.
– Это мир людей, – продолжил он, – загнал нас внутрь горы, это мир людей сломал нам станок, выбросил челнок, раздавил рог и сжег старинную нить. Кое-кто называл меня кровавым, иные безжалостным, но не я разогнал фантазеров, не я рассеял по свету духов правой стороны; моя рука, если она и была к этому причастна, послужила лишь орудием мира людей.
Он помолчал, чтобы эта невероятная логика невероятным образом дошла до духов.
Кэй посмотрела на Вилли, спрашивая глазами, не слишком ли долго это продолжается; но его лицо было наклонено вниз, взгляд был словно потерян в серых дугах орнамента, струившихся по каменному полу между скамьями.
– Все истории уже написаны, – прокричал Гадд, – и нет ничего нового под солнцем! Великое дерево мертво, и вся листва на нем засохла! Болота, пустоши и горные края, где некогда рыскали наши рыскуны, осушены и распаханы. Для чего нам ходить теперь известными путями земли, напоминая неблагодарным о том, о чем они предпочли забыть? Даже мысль такая должна быть для нас унизительна. Иные думают, что нам следует беречь прошлое, быть музейными хранителями нашей исчезнувшей славы; но ради кого нам восстанавливать нашу великую библиотеку? Ради кого вновь увешивать наш громадный зал гобеленами? Нам самим в этом точно нет надобности.
