Как будто во сне, под непрекращающееся скандирование, трое духов левой стороны поставили Элл на возвышение перед Рацио; тот, держа ее ладони в своих, помог ей поднять корону перед собравшимися. Флип занял место справа от станка, десять рыцарей сидели на тронах на возвышении, и все – включая Вилли, который наконец, слишком поздно, поднял свою изможденную голову, – смотрели на происходящее. Рацио – он был на ногах – раздувался от высокомерия, которое Кэй увидела в нем еще тогда, в день их приезда в Рим. Он высоко вскинул подбородок, глаза под тяжелыми веками, казалось, нехотя смотрели на то, что мало его касалось. Кэй сверлила мысленно их сердца, глядя, как они предают себя, всю историю своих испытаний и перемещений, дружб и откровений, все, что они перенесли и перестрадали вместе. Теперь Рацио опустился на одно колено, а на другое показал Элл, давая ей понять, что она должна встать на него и с высоты возложить корону на голову сидящего Гадда, чье лицо было до последней складки, до последней волосатой бородавки воплощением полновластия.
Как только Элоиза, подняв корону, которую украшал изысканный орнамент из слоновой кости, витых раковин и сюжетных камней, мягко водрузила ее Гадду на голову, скандирование переросло в дикое громовое ликование, от которого волосы на затылке у Кэй встали дыбом. Впервые за день она ощутила не злость, не гнев, а самый настоящий страх. Под радостные возгласы, под громкое «ура» со всех сторон Гадд поднялся на ноги, и теперь он стоял неподвижно, слушая, как духи продолжают дружно приветствовать его – не все, конечно, подумала Кэй, неуверенно оглядывая зал, но в достаточном количестве, чтобы звучало мощно, подавляюще. В достаточном, подумала она, чтобы заглушить остальных.
Бо́льшая часть духов в зале еще кричала, когда Флип, потянув Элл за маленькую ручку, медленно двинулся с ней от забытого станка обратно. Когда они, идя мимо Кэй в заднюю часть зала, приблизились к ней, она сполна почувствовала боль потери, как от ножа, выворачивающего ей нутро. Вот, оказывается, ради чего было все. Вот ради чего – все поиски, все открытия, все жуткие утраты и обретения. Чтобы пройти через все – и потерять ее в конце. У меня двенадцать ночей было, чтобы спасти вас всех, и в двенадцатую я спасовала.
И какое-то время ей было безразлично.
Я слишком устала.
Когда Флип подошел совсем близко, она посмотрела ему в лицо. И в сердце сам собой вспыхнул гнев. У него было все то же выражение лица, веселое и какое-то развинченное, чем-то поглощенное и вместе с тем безбашенное, но теперь он, проходя, взглянул ей прямо в глаза удерживающим, неотпускающим взглядом, которого она, показалось ей, не сможет вынести. Все в ней напряглось и похолодело, голову расперло изнутри что-то невыносимо гудящее – кровь, она знала, ледяная вздымающаяся кровь.
Но затем, внезапно и до того мимолетно, что Кэй тут же засомневалась, не привиделось ли ей, Флип… подмигнул. Ее мысли завертелись волчком. Она сидела онемевшая и неподвижная – приговорена, помилована, снова приговорена, снова помилована… то ли сгорбиться безнадежно, то ли расправить победно плечи?
Флип между тем вышел из зала, Элл вместе с ним, и крики начали понемногу утихать, а потом, как будто не выдержав своего совокупного веса, и вовсе умолкли. Гадд, похоже, хотел заговорить; но, едва он воздел правую руку и многозначительно набрал в грудь воздуху, шторы позади Кэй раздвинулись и в зал решительной, целеустремленной походкой вошел ее отец.
Пять десятков длинных шагов – и он, покрыв всю длину потрясенно молчащего зала, встал перед станком и свежекоронованным царем. Простым движением, без церемониальных прикрас, он опустился на одно колено и, прямо обращаясь к Гадду, попросил – опять-таки неприкрашенно, – чтобы царь в торжественный день своей коронации даровал ему милость.
Кэй отчетливо видела, что Гадду неуютно. Он по-прежнему стоял около станка, у которого безучастно сидел Вилли; одиннадцать рыцарей, включая Рацио, вновь занявшего свое место, сидели на тронах позади него; и всем было очевидно, что ему мало дела до просителя. Но, вместе с тем, это деяние должно было стать у него первым после коронации, и Гадд не мог позволить себе слишком грубо попирать чувства подданных. Почти вопросительно он повернулся к Рацио; его шея с головой, казалось, была намертво припаяна к плечам; казалось, он боится, что корона упадет с его мясистой головы. Рацио, взмахнув длиннопалой рукой, сделал знак Ойдос. Она встала.
– Древнее правило Достославного общества, – будничным тоном промолвила Ойдос, – гласит, что царь духов не должен отказывать просителю во время Тканья.
И она села на место.
– Тогда все, чем могу поделиться, – отозвался Гадд с деланным великодушием, обращаясь ко всему залу, – в день моей коронации готов предоставить не скупясь.
Нед Д’Ос, пока они обменивались репликами, стоял на одном колене непоколебимо, глядя на Гадда.
– Я хочу, чтобы ты заставил меня плакать, – сказал он. Гадд уставился на него. – Или, если не плакать, то смеяться. Что-нибудь испытать – страх, радость, печаль, муку. Расскажи мне историю.
Гадд обескураженно посмотрел сначала вновь на Ойдос, а затем в зал, на Огнезмея. И, вдруг приняв решение, произнес:
– Я позову одного из моих духов…
– Нет, – возразил Нед Д’Ос тихо, но с напором. – Моя просьба обращена именно к тебе.
Гадд, уже поднявший было руку, чтобы вызвать одного из своих духов левой стороны, позволил ей медленно упасть. Его лицо вдруг сделалось пепельным.
– Я не стану, – сказал он.
– Ты должен.
Как шторы раздвинулись в последний раз, Кэй не видела. И никто не видел. И никому из духов не был знаком голос, произнесший эти слова властно, требовательно, – ясное и звучное сопрано, которое рассекло воздух, будто меч, разом взлетающий и падающий, бьющий и парирующий, – будто меч, пронзающий слух внезапным, острым неистовством, и притом заключенный, как в незримые ножны, в надежную оболочку неоспоримого авторитета. Но Кэй-то этот голос знала; едва она повернулась, как ее измученные глаза наполнились слезами, а руки – хоть она и побуждала себя их протянуть, хлопнуть в ладоши, обнять гордую фигуру перед ней – бессильно, парализованно повисли по бокам.
Это была ее мать.
Это ты, мама, это ты, ты… плачь, мое несчастное сердце. Мама, прости меня.
Клэр Тойна была, как Фантастес, нарядно одета в зеленое с серебряным шитьем, на ткани сверкали крохотные бриллиантики. В руках держала стержень-посох из черного кованого железа – держала как биту, наперевес, словно пришла нарушить обычай, а не исполнить, словно в любую секунду могла решительно двинуться по залу с посохом наготове и начать им грозно размахивать. Она оглядела духов вокруг себя, равномерно поворачивая голову, – сначала духов левой стороны, затем их антагонистов через проход, затем одиннадцать рыцарей на возвышении – и напоследок посмотрела на Гадда на своем стуле и на мужа, все еще терпеливо стоявшего перед ним на одном колене. В отличие от всех остальных в зале, он не повернулся и даже не вздрогнул при звуке нового голоса. Кэй сверлила взглядом его спину, не зная – то ли спина сердито напряжена, то ли облегченно расслаблена.
