Ветер со свистом ворвался в сени и швырнул внутрь пригоршню снега. Лешек задохнулся от холода, а потом ступил на снег. Девочка плотно прикрыла дверь и повела Лешека по тропинке в сторону от дома. Куда? Босиком? Через полчаса он останется без ног!
- Сейчас, - сказала она вполголоса. - В сарае стоят их кони. Ты сможешь ехать верхом?
- Не знаю… - покачал головой Лешек.
- Я могу привязать тебя к лошади, чтобы ты не падал.
- Не надо, - улыбнулся он и разглядел, что в руках она несет его полушубок и сапоги. Надежда шевельнулась в душе и разлилась по ней щемящей благодарностью. Что теперь будет с девочкой? Сможет ли отец защитить ее?
- Почему ты помогаешь мне? - спросил он, когда она толкнула вперед дверь сарая, полного сеном.
- Ты красивый. Ты не можешь быть вором.
- Я не вор, честное слово, я не вор…
- Да я верю! Постой тут, пока я оседлаю лошадь. Тебе какую? Гнедую или рыжую?
Лешек посмотрел на черные тени коней и выбрал того, у которого были длиннее ноги.
- Твой отец сможет защитить тебя, когда монахи узнают, что это ты меня выпустила? - спросил он, пока она, надев на лошадь седло, затягивала подпругу.
- Не бойся за меня, - улыбнулась она, - я у тятеньки любимая дочка. Правда, не бойся. А даже если бы и не была… Все равно.
Девочка одела его - и малахай подобрала, не забыла. Пропали только варежки, подаренные ему Полёвой, но то была небольшая потеря. Лешек долго не мог взобраться на коня - и ребра, и руки, и ноги ломило нестерпимо, но девочка подсадила его, и он на прощание крепко поцеловал ее в губы.
- Спасибо. Я сложу про тебя песню.
- Да ладно, - улыбнулась она и повела лошадь во двор, - поезжай. Поезжай скорей. К реке идет дорога, версты две. По реке вниз ты доедешь до Лусского торга. Там монахов нет, там люди князя.
Лешек кивнул ей, и на глаза ему навернулись слезы.
- Прощай, - сказал он, когда она, стоя босиком на снегу, распахнула перед ним ворота.
- Прощай, - ответила она с улыбкой и откинула назад распущенные волосы. Лицо ее осветилось, и в полумраке метельной ночи она показалась ему похожей на Лелю. Такую, какой он встретил ее в первый раз.
- Ты тоже очень красивая, - сказал он, - я желаю тебя счастья.
Она ничего не ответила, хлопнула коня по крупу, и Лешек толкнул его вперед, вдоль по улице, выходившей на дорогу к реке.
Ветер заглушал конский топот, и след за ним заметала поземка. Ехать было тяжело - за ночь намело много снега. Лешек с трудом различал очертания заборов вокруг, а когда выехал на дорогу, несколько раз уводил коня в сторону, не разобравшись в темноте, куда надо двигаться. И только выскочив на лед неширокой реки, вдохнул полной грудью: наваждение! Он свободен, снова свободен! Все это было наваждением, кошмаром. И острую боль от каждого толчка копыт можно считать платой за лошадь. Все пройдет. Теперь он и в самом деле вор: он украл у монахов коня. Почему-то эта мысль вызвала в нем только довольный смешок, а не угрызения совести. А впрочем… У колдуна Дамиан забрал четырех коней.
* * *
Лытка еще не понял, смог ли смирением победить грех гордыни, и считал, что смирения в нем пока недостаточно, как на него обрушилась новая напасть - похоть.
- Господь проверяет крепость твоей веры, - сказал ему Паисий, когда Лытка, сгорая от стыда, поведал о своих мучительных желаниях. - Видишь, даже в стены монастыря просачивается скверна, и побороть ее в себе - это выдержать испытание.
Лытка был самым молодым из послушников и сначала с любопытством прислушивался к разговорам старших ребят о блуде - это будоражило ему кровь, и сладкая волна поднималась в груди, - пока не понял, что эта сладкая волна и есть тот самый соблазн, о котором он столько слышал и не понимал, о чем ему толкуют иеромонахи.
В детстве пост он считал самым страшным наказанием, но со временем не только понял его пользу, но начал получать удовольствие от воздержания в еде. Теперь, вкушая скоромное, Лытка мучился угрызениями совести и частенько старался избежать трапезы: испытывая голод, он чувствовал, как очищенная душа воспаряет вверх и устремляется к Господу, но стоило набить живот, и легкость исчезала, а на смену ей приходило уныние и недовольство собой. Умение поститься и голодать стало его первой победой над алчущей плотью. Иногда, во сне, ему виделись столы, полные изысканных яств, и, наказывая тело за его проделки, Лытка в такой день не ел ничего кроме хлеба, запивая его водой. И вскоре сны отступили перед силой его духа.
Грех гордыни распознать в себе было трудней, и Лытка несколько раз перебарщивал в борьбе с ним, так что наставникам приходилось его одергивать, ибо чрезмерная строгость к себе тоже являлась проявлением гордыни и к Богу не приближала. Смирения он добивался многочасовым стоянием на коленях, поражая других послушников, и земными поклонами распятию, но этого ему казалось мало. Лытка внушал себе, что он червь по сравнению с сиянием славы Исуса, и не мог понять, является ли его стремление во всем на Исуса походить той же самой гордыней. Его духовные отцы иногда терялись от его вопросов, но, поразмыслив, приходили к выводу, что стремиться к Исусу надо, однако отдавая себе отчет в том, что достичь, даже хоть немного приблизиться к нему, все равно не получится.
Лытка затвердил наизусть все Благовесты: Христос был столь любим им, что каждое слово о нем внушало благоговение. Когда вместе с хором Лытка пел на службе, его душа порхала под куполом церкви, купалась в восторге и трепете - славить Исуса, и его отца, и его пречистую матерь Лытка мог бы бесконечно. Он пытался внушить эту любовь своим товарищам, но они не понимали его. Сначала он сердился, жалел, что не может заставить их поклониться Господу, но потом понял: это тоже гордыня. Надо жалеть их и стараться спасти, а не возносить себя над другими послушниками… Уроки иеромонахов явно шли ему на пользу.
И как бы ни коробили его некоторые высказывания товарищей, как бы ни хотелось ему вспылить и кинуться на кощунника с кулаками, Лытка научился сдерживать гнев и просил Бога наставить похабников на истинный путь, простить их невежество и глупость. Ведь что еще, как не глупость, заставляет человека грешить?
С тех пор как Дамиан стал благочинным, в монастыре, а особенно среди послушников, пышным цветом расцвело наушничество. Лытка к тому времени хорошо понимал, что покаяние должно идти из глубины сердца и наказание, даже очень жестокое, не сможет его заменить. Но, снова победив гордыню, признал за Дамианом правоту: разговоры, оскорбляющие его слух, мало-помалу сошли на нет, послушники побаивались резких высказываний о вере. Лытка никогда не доносил на товарищей, даже если знал за ними серьезные грехи, но наказания излишними не считал. Только смысл в них прятался совсем другой: не раскаянье, а смирение несли в себе телесные муки. Для себя же Лытка давно решил, что, страдая, он берет себе часть боли Исуса. Он бы многое отдал, чтобы спасти его от распятия, закрыть собой, принять на себя его муки. Каждый раз, когда розги хлестали его тело, Лытка думал о том, что Исуса били кнутом, а не лозой. От жалости слезы катились у Лытки по щекам и из груди рвались стоны - он готов был перенести любую боль, лишь бы избавить от нее Исуса.
