– Некоторые так поступают, – отзывается Престер. – Ответ всегда один и тот же: ради денег или власти. Если запись подлинная, кто-то надеялся продать ее. Если же нет, то причиной власть. Влияние. И всё это зависит от того, кому подобное выгодно.
Я размышляю над этим. Что это значит? Кому может быть выгодно что-то настолько ужасное? Какую пользу оно может принести?
Мне так и не удается догадаться, пока Хавьер не произносит:
– Выложив эту запись, они ставят Гвен в позицию защиты. Подстрекают людей искать ее, и Гвен приходится прекратить выслеживать своего бывшего мужа, потому что ей грозит опасность.
«Отец. Это выгодно отцу». Голова у меня болит. Это не имеет смысла – но одновременно имеет. Я просто не могу поверить, что кто-то станет делать подобное намеренно.
– «Авессалому» тоже выгодно, – подхватывает Кеция. – Правильно?
– Выгодно, потому что она могла напасть и на их след тоже, – соглашается Престер. – Я не говорю, что эта запись не может быть подлинной, но, как ты сказала, Кец, все выглядит слишком просто. К тому же в первую очередь возникает вопрос: кто же это ползал по кустам, снимая случившееся? Кто видел, как они вносят в гараж находящуюся без сознания девушку, и не позвонил в полицию? Если б это видео легло на мой стол, первым делом я спросил бы, откуда оно взялось и зачем.
Меня начинает слегка подташнивать. В его устах это звучит словно сюжет какого-то кино. Но это не кино. Совсем нет. Его слова предполагают, что мама может быть невиновна.
Она не может быть невиновна. Потому что я прогнала ее.
– Я уже тщательно расспросила Коннора, как он его нашел, – говорит Кеция. – Могу показать вам. Очевидно, он зашел на форум, где рассказывается о преступлениях его отца. Там была ссылка. Сейчас ее уже удалили, но именно по ней он скачал это видео.
– Вы действительно верите в ее слова о том, что это подделка? – спрашивает Хавьер. – Выглядит оно совершенно настоящим.
– Вы в последнее время бывали в кино? Люди, у которых есть компьютер и определенные навыки, в наши дни способны сделать так, что самые невероятные вещи будут выглядеть совсем как настоящие. Требуется следственный анализ, чтобы вычислить, что подлинное, а что нет. Полагаю, все это настолько глубоко задело эмоции, что логика отключилась.
– Значит, вы в это не верите? – интересуется Кеция.
– Я говорю, что не намерен делать выводы, пока технари не скажут свое слово – в пользу чего-то одного. – Престер снова отпивает кофе и смотрит на нас с Коннором. – Вы уверены, что здесь лучшее место для этих детей?
– Нет, – отвечает Хавьер. – Но я уверен, что это лучше, чем мотаться по всей стране в погоне за неприятностями. Если Гвен найдет тех, кого ищет, меньше всего нам нужно, чтобы дети оказались под перекрестным огнем.
Престер кивает, соглашаясь.
– Я благодарен за то, что вы посвятили меня в это. И сохраню вашу тайну. – Он поворачивается к Кеции: – Я прослежу, чтобы основную часть времени ты могла заниматься работой на местности. Если работа на местности означает, что ты будешь находиться здесь и присматривать за ними, это меня вполне устроит. Если нужно будет привлечь тебя к какому-нибудь расследованию, я тебе позвоню. В противном случае оставайся поблизости. Я не хочу, чтобы их еще раз похитили. Подобные случаи плохо смотрятся в моем рабочем досье.
Он относит свою чашку к раковине, споласкивает ее, потом пожимает руки Кеции и Хавьеру и уходит. К нам он так ни разу и не обратился прямо.
Когда за детективом закрывается дверь, Кеция и Хавье-р в течение нескольких долгих секунд смотрят друг на друга, потом Кеция садится в кресло лицом к нам.
– С вами всё в порядке? – спрашивает она.
Мне хочется смеяться. Нет, правда. С нами всё не в порядке. Как с нами что-то может быть в порядке? Меня бьет дрожь.
– Со мной все отлично, – отвечаю я. Кеция знает меня не настолько хорошо, чтобы понимать, что, когда я опускаю подбородок и завешиваю лицо волосами, это означает, что я лгу. – Что ты хочешь от меня услышать? Она предала нас. Она предала нас всех. Она должна была сидеть в тюрьме, как и отец.
Кеции это не нравится. Она, как и Хавьер, хорошо умеет защищать людей, но не особо умеет их успокаивать. Но пытается:
– Я думала, что ты, возможно, захочешь сказать мне, что ты чувствуешь по поводу всего этого.
Я закатываю глаза.
– Я зла. Обижена. Разочарована. Что еще я могу сказать? Уже все сделано! Она ушла!
Даже я сама слышу, как в конце последней фразы мой голос срывается, и я умолкаю, сложив руки на груди, и, ссутулившись, приваливаюсь к спинке дивана. Вся моя поза буквально кричит: «Не разговаривай со мной», и Кеция принимает это.
– Ну хорошо. А ты, Коннор?
– Ей не следовало врать нам о том, что она делала вместе с папой, – говорит он.
– Это я понимаю. Но тебе грустно? Или ты злишься?
Кеция старается слишком сильно, и я думаю, что она, вероятно, так же обижена на маму, как и мы. Присмотр за нами из услуги, которую они с Хавьером оказывали маме с удовольствием, теперь превратился в ответственность. Наверняка они оба думают об одном и том же: «Как мы ухитрились в это ввязаться? И как нам теперь из этого выбраться?»
Мы наверняка все думаем именно так, но ни я, ни Коннор не скажем этого вслух. Мы – дети нашей матери. Мы не хотим говорить о своих чувствах. Когда мама таскала нас к психотерапевту послу того, как вышла из тюрьмы, я, наверное, побила все рекорды по времени молчания на сеансах разговорной терапии.
Если б я и захотела поболтать об этом – если б, – то не стала бы делать это здесь. Особенно в присутствии Коннора. Я должна быть сильной для него. Ради него.
В ответ на вопрос Кеции мой брат пожимает плечами, и она грустно улыбается, как будто понимает. Но на самом деле она не понимает.
– Хорошо, однако вы знаете, что можете прийти к любому из нас, верно? Когда угодно. И сказать что угодно. День выдался тяжелый, и мы останемся здесь, рядом с вами.
– Ага, круто. Мы закончили? – спрашиваю я. – Можно мне пойти в свою комнату?
– Конечно, – мягко отвечает Кеция. – Если хочешь, иди отдыхать. Мы будем здесь.
Прежде чем уйти, я наклоняюсь над братом и кладу руку ему на плечи, потом шепчу, так чтобы слышал только он:
– Ты ведь знаешь, что всегда можешь прийти ко мне, да?
Коннор слегка кивает. Он придет, когда будет готов.
Я иду в свою комнату и захлопываю дверь. Ложусь на кровать и смотрю в потолок; поворачиваюсь так и этак, надеваю наушники, но ничто не действует. Я не могу отдыхать. Не могу спать. Поэтому встаю и начинаю ходить по комнате. Я думаю о маме. Вспоминаю всё, что она делала для меня, со мной, всё веселье, смех и свет, которые она дарила мне, и гадаю, не совершила ли я ужасную ошибку. Это заставляет меня злиться на себя – сначала за то, что я причинила ей боль, а потом за то, что больше не могу злиться на нее.
