Как же долго живут люди. И как мало живут люди. Отец еще мог бы ходить по дорожкам парка…
Я работал в Верховном суде РСФСР и был копией своего отца. Наверное, даже повторял его движения, когда брал из гигантской папки очередную жалобу. Как мы шутили в нашей комнате на восемь или девять консультантов, — жалобу осýжденных, недовольных своими аблокатами (вероятно, от глагола «облокачиваться»), на при́говор. Я еще больше ослаблял галстук на шее и окунался в очередную дикую историю с изнасилованиями в задний проход бутылкой «Агдама» и тяжкими телесными повреждениями на почве внезапно возникших личных неприязненных отношений в далекой Туве, чьи судьи едва ворочали этими казенными русскими словами про какие-то там преступления и фабулы дела.
Кстати, о галстуке и о костюмах, обязательных элементах дресс-кода советского судебного клерка и чиновника. У папы всегда были строгие неброские костюмы, которые он носил на работу в ЦК. Летом — светло-серого цвета. В это же время года были допустимы и ботинки под цвет пиджака. Но был и специальный пиджак на три сезона — твидовый, да еще с дополнительной клеткой. Не знаю, откуда он взялся. Возможно, был привезен из редкой зарубежной поездки — из ГДР или ЧССР. Под него папа надевал более изысканный, чем обычно, коричневого оттенка галстук. Это был пиджак не для работы — в нем он ходил в гости и на встречи друзей. Поэтому пиджак можно было бы назвать casual, если бы под него всё равно неизменно не надевался галстук. В те времена даже на встречи близких друзей ходили в галстуках.
Я выделял для себя этот пиджак на фоне других, незапоминающихся. И потом полюбил твидовые пиджаки, какие носят западные профессоры, от вельветовых же брюк в толстый рубчик просто цепенел. Оттуда же, от отца, нержавеющая любовь к никогда не выходящим из моды рубашкам поло. Из поездки в Италию (встречи с итальянскими коммунистами) родители привезли темно-синюю рубашку-поло мне и светло-голубую — папе. Я заносил свою до дыр — она казалась вернейшим и неувядающим символом западного мира.
А вот когда я в конце 1980-х начал ходить на работу в Верховный суд РСФСР, то позаимствовал из папиной коллекции галстуков строгий синий в тонкую полоску — хорошей европейской выделки, подаренный одним из высших должностных лиц в стране. Должностное лицо носило такой же галстук — я видел в телевизоре. С тех пор имею пристрастие как раз к таким консервативным галстукам, которые можно увидеть на американских и европейских политиках, не столь яростно, как наши деятели, следящих за последними «взвизгами» моды…
…Я готовил ворох ответов, как правило, отрицательных, и нес их на подпись членам суда, сидевшим по четыре человека в комнате, заваленной многотомными делами. Мне нравились эти сорокалетние мужики, слишком много знавшие о жизни и, как казалось, с некоторым презрением к ней относившиеся. Аккуратист — мой куратор — учил меня безукоризненным формулам и вниманию к нюансам. Он был по национальности башкир и походил на Будду — из-под его рук выходили тончайшие изделия, юридические формулы, похожие на резьбу по слоновой кости. Его сменщик, основательный, квадратный, вызывавший этой своей основательностью симпатию, вчитываясь в «обстоятельства дела», шевелил так называемой щеточкой усов и, серьезно-насмешливо глядя на меня, говорил, что мне пора вступать в партию. Они очень хорошо и покровительственно относились ко мне — готовили преемника. Потом я шел подписывать важнейшие документы к медлительному высокому старику — председателю того, что называлось «судебным составом». Наш состав покрывал целый гигантский регион, квадратные километры мерзлой земли, лéса, строек, шпал, тоннелей, зон, унылых индустриальных городов, провонявших дымом заводов; от наших настроений, предыдущего опыта жизни, привычек, предрассудков, воображения, разума, профессионализма зависели судьбы десятков тысяч людей.
Иногда, когда в кипе жалоб просвечивало беззаконие, я «истребовал дело». На стол ложились тома уголовного дела, бессвязный палимпсест отчаянных человеческих судеб, обстоятельства каждой нелепой жизни нужно было отлить в формы уголовного закона, с учетом всех нюансов постановлений пленумов Верховного суда и талмудических толкований статей. На заседаниях синедриона — президиума суда, где разбирались тонкие вопросы квалификации преступлений, — я сидел где-нибудь в углу на приставном стульчике с блокнотом в руках — подмастерье на собрании мастеров.
На второй год работы я чувствовал себя мастеровитым ремесленником в грязном окошечке металлоремонта, который уже издалека может определить, как починить изделие и подлежит ли оно вообще починке. Величайшие гуру профессии передавали мне свое знание, я был сдан в науку к исполинам. И уже не таскал с собой домой на выходные десятками жалобы становящихся родными осýжденных — щелкал, как орехи, их судьбы, капиллярно знал и безошибочно угадывал тайные помыслы, мотивы и уловки, легко отделял косвенный умысел от прямого, читая их мысли на расстоянии в момент рокового удара тяжелым предметом по голове собутыльника или внезапно вспыхнувшего неодолимого вожделения к 13-летней соседке.
Квалификация преступления — вот какой товар я выдавал из своего окошечка за 120 рублей в месяц. Выдавал из затхлой комнаты окнами на атлантов, без устали десятилетиями поддерживавших окна в соседнем — через улицу Куйбышева — здании. Из комнаты, населенной тридцатипятилетними замужними женщинами, открыто обсуждавшими между собой мои же достоинства и недостатки, молодым мужчиной, возвращавшимся с недоступного мне обеда из гостиницы «Москва» (5 рублей!), так называемой бабкой, 1918 года рождения, в течение долгих десятилетий копавшейся в ворохах жалоб при всех председателях суда и оставлявшей рабочую поверхность стола абсолютно чистой по окончании трудового дня — школа! Жалобы, жалобы, жалобы, дела, дела, дела. Я запоминал страницы в книгах по статьям УК РСФСР: например, если закрывал любимый журнал «Иностранная литература» на 103-й странице, достаточно было отложить где-то в сознании — «умышленное убийство». Анализ уголовных дел — это было ремесло, в котором я достиг совершенства. И мог заниматься всю жизнь, но не стал.
И перестал быть копией отца.
Выходил «Бюллетень Верховного суда СССР», в котором печатались разборы наиболее сложных, запутанных ситуаций и давались четкие рекомендации, как правильно решить то или иное дело. Для судей всей страны это было практическим подспорьем и способствовало единообразной судебной практике. Были в «Бюллетене» и мои публикации. Одной из них я особенно гордился, так как дело по моему докладу было рассмотрено на Пленуме Верховного суда СССР.
Некий молодой человек, осужденный за мелкое хулиганство к одному году лишения свободы, был повторно осужден за «лагерный бандитизм» к двадцати пяти годам. Конечно, я сразу заинтересовался его судьбой, ведь парень мог погибнуть. А фабула его «бандитизма» была очень простой: голодный отчаявшийся парнишка попросил другого, более «счастливого» заключенного, получившего посылку из дома, поделиться хлебом (тот получил целую буханку). Нарвавшись на отказ, тот попросту отнял хлеб (отрезал полбуханки), и вот финал: сломана жизнь на 25 лет вперед… Я подготовил проект протеста о переквалификации его преступления со статьи 59-3 УК РСФСР (бандитизм) на тихую, полузабытую статью 144 — вымогательство, предусматривавшую 2 года лишения свободы, а с учетом отбытого срока в протесте ставился вопрос об освобождении этого молодого «бандита». Протест подписал зампред Верховного суда А.Ф. Тарасов, знавший моего отца по прошлой совместной работе.
