Да, это была ностальгия по совку. Хотя за тбилисцев я болел и корпел над самоучителем грузинского языка (помню, там был перевод двусмысленной фразы «Сибирь — суровый, но прекрасный край»; а какие перспективы открывали слова «Ицнобт ам гогонас?» — «Вы знакомы с этой девушкой?») не только потому, что они превращали футбол в искусство, но и потому, что в них было что-то антисоветское. Как и в тамошнем кино, для которого, мнилось, была отведена специальная резервация. Как и для литовской фотографии с ее морщинистыми стариками и нагими, не в фокусе, женщинами. Как и для эстонской прозы. Как и для латвийского побережья — «места отдыха творческой элиты».
Как… Как для любого нормального мальчишки 1970-х, хоккей значил для меня больше, чем футбол, но болел-то я не за закатывавший всех в лед ЦСКА, а за рижское «Динамо», даже тогда, когда мой кумир Хельмут Балдерис переехал в Москву и играл в тройке с Виктором Жлуктовым и Сергеем Капустиным, а сам я тренировался в детско-юношеских «Крыльях Советов», не испытывая никакой эмоциональной привязанности к этой команде — от элементов фиолетового в их форме меня подташнивало. А до этого меня отсматривал на ледовой арене в ЦСКА на Ленинградке бывший защитник сборной Владимир Брежнев, и я запомнил только массивный перстень-печатку на пальце тренера и его многоэтажный мат, когда во время моей показательной раскатки кто-то из юношеского состава чуть не убил меня шайбой.
И ведь в том, рижском, «Динамо» тоже было что-то «анти». Против течения. Против мейнстрима. Против монополии. Против этих матерящихся армейцев. Я боготворил Владислава Третьяка, но какое это было счастье, когда за одну игру Балдерис, выступая за Ригу, вколотил ему четыре шайбы…
Что же с этим сделать — это была моя страна, и я был в ней одновременно «за» и «против». И были способы, оставаясь с этой страной, оказываться и «за», и «против».
Гуцаев провел очень мало игр за сборную. Кипиани — тоже. Хотя это очень странно, потому что, при всей красоте его игры, она была не самодостаточна, а прагматична. Сказано же — «профессор». Тренеры национальной команды предпочитали надежных защитников — Сулаквелидзе и Чивадзе. И не готовы были дать по-настоящему раскрыться даже «забивале» Рамазу Шенгелии, который просто всегда находился в нужное время в нужном месте, чтобы обеспечить встречу мяча и сетки ворот.
Дараселия тоже играл в сборной. Помню его в матче с бразильцами на чемпионате мира 1982 года — ничего у него не получалось. Как будто это был не тот Виталий, обладатель Кубка кубков. Наверное, он просто волновался. Тогда гол забил Андрей Баль. И этот гол я помню. Господи, почему память оставляет эту картинку, этот слайд, который уже никуда никогда не исчезнет: черно-белый телевизор — и в нем Баль лупит по воротам бразильцев так, что их вратарь не может поймать закрученный и отскочивший от испанского газона мяч? Какой гол…
А может, это и есть «скрепа»? Скрепа без кавычек. Не та, о которой твердят там, наверху, а объединяющая память поколений. И до сих пор склеивает страну…
Запах этого клея там, наверху, ощущают отчетливо. Потому и выстраивают «Легенду № 17», и приватизируют ее. Он же, эта легенда, Валерий Харламов, не может ответить, он давно погиб. Друзья же его, заседающие в Думе или играющие в ночной лиге с начальством, помалкивают, как будто не видят, что там, в этом цветном кино, одно вранье. Показали в этом фильме Александра Гусева — героя без страха и упрека. А кто его выпер, отслужившего во славу сверхдержавы много лет, из ЦСКА в СКА (Ленинград)? Кто устроил ему партийно-правительственный разнос за то, что грубо сыграл против чеха? Нельзя было этого делать, оказывается, из соображений политкорректности. Но Гусев, что ли, войска в августе 1968-го в Прагу вводил?..
Я помню этот номер 6: Дараселия Виталий Кухинович. Он обладал какой-то особой пластикой, легкий, невысокий, а двигался, как будто был немного грузным, с крестьянской грацией. Прямые черные волосы. Абхаз. Парень из Очамчиры. Был я там в командировке во время войны в 1993-м. Грузия воевала с Абхазией. Парня из Очамчиры с лицом героя итальянского неореалистического кино уже 11 лет как не было в живых. Он принес славу Грузии. Он принес славу Абхазии. Он принес славу империи. Он ушел из жизни сильно заранее, как будто понимал, что тот его гол не спасет ни Грузию, ни город у Черного моря, в котором он родился, ни страну, которую как ни скрепляй клеем «Момент», тем моментом, 13 мая 1981 года, а всё равно она разваливается. И люди продолжают стрелять друг в друга.
Тогда Дараселия мне казался невероятно взрослым мужчиной. Но когда он забил этот самый важный гол в истории грузинского, а по мне так и советского, футбола, ему было всего 24 года, а когда погиб — 25. Мальчишка!
Много их было, номеров, скреплявших страну. 17-й — Харламова. 20-й — Третьяка. 10-й — Кипиани. 19-й — Балдериса. 9-й — Гуцаева. 6-й — Дараселии, наконец. Испанская, русская, латышская, абхазская, осетинская, грузинская кровь.
Судьба империи меня не волнует. Все они разваливаются. Римская, Оттоманская, Габсбургов, Гогенцоллернов, британская, советская. И суета вокруг скреп нелепа и искусственна. Вот только болеть мне не за кого…
…В начале 1970-х, а может, и раньше в более или менее продвинутых поселках ЦК рядом с подлинно русскими городошными площадками появились теннисные корты. Игроков было немало — откуда они взялись, было решительно непонятно. Ведь теннис оставался признаком то ли элитизма, то ли легкой внутренней фронды (что по сути одно и то же).
Я начал играть всерьез в тринадцать лет, когда летом 1978-го в поселке «Кунцево» появился длинноволосый, хиппиобразного вида, худощавый физрук со специализацией не на футболе, а на теннисе. Я проводил на асфальтовых площадках по четыре, пять, семь часов в день, стирая кеды в хлам. Мячи становились лысыми за сутки.
Марки ракеток и мячей оказывались пропуском в другой мир. Можно было бы сказать — виртуальным пропуском, если бы тогда наличествовало такое слово. Эти ощущения рождают ностальгию, схожую с ностальгией по советскому хоккею, но прямо противоположной направленности: хоккей был патриотичен, теннис — антипатриотичен. Не зря теннисистку Ольгу Морозову, игравшую слишком эффектно, с 1977 года не выпускали на Запад.
Может быть, поэтому я купил однажды в антикварном магазине в болгарском Созополе «машину времени» — деревянную ракетку Slazenger, отливающую черным лаком, теплую на ощупь, с летящим силуэтом пумы и надписью Made in England, хотя был равноценный соблазн купить другую, тоже хорошую, которую на рубеже восьмидесятых мне едва достали, — с надписью Tallinn. Такая ракетка требовала гораздо большей концентрации, чем сегодняшние, ее головка ýже.
Я наблюдал за игрой взрослых мужчин, одетых во всё белое, включая «белые теннисные туфли» (именно так), — то ли работников международного отдела ЦК, то ли их сыновей. Готовясь к приему подачи, они коротко бросали: «Ready!» У них были ракетки Wilson и не белые мячи с надписью «Ленинград», а ярко-зеленые, точно такие, какими играют сегодня. Их техника казалась безупречной. И это не мандельштамовский милый дореволюционный теннис «средь аляповатых дач, где шатается шарманка, сам собой летает мяч, как волшебная приманка». Это был скорее набоковский теннис — не запрещенный, но игра прямиком из тамиздатовских книг.
