В 1957 году было ликвидировано министерство юстиции СССР и его место заняла Юридическая комиссия при Совете министров СССР под руководством профессора МГУ Андрея Ивановича Денисова, которая оказалась в нашем районе. И вот я сумел перейти туда, используя дружеские связи. С боем, со скандалом оторвался от райкома и с трепетом явился в «храм юстиции», в среду изощренных юристов-профессионалов. И до сих пор благодарен судьбе, что решился на этот шаг.
«Пусть рушится мир, но торжествует юстиция» — так говаривали древние, и правильно. Я не хотел оставаться без специальности, а быть невежественным «специалистом по всем вопросам» мне не хотелось.
Вот — ключевая мысль: профессиональный партработник, профессиональный «революционер», менеджер широкого профиля — это и есть «невежественный специалист по всем вопросам». Отцу нравились советский строй и партия, но не нравилась депрофессионализированная работа внутри этой системы. Раз уж он получил ремесленные навыки и пытался их поддерживать. Разумеется, даже последующую его работу на самом верху партийно-государственной пирамиды трудно было назвать узкопрофессиональной. Как говорил, выпивая с отцом на кухне, адвокат Левенсон, «Володя, ты применяешь законодательство, а я его изучаю — так что не спорь со мной».
А Андрей Иванович Денисов — знаменитость и неординарная фигура не меньшего масштаба, чем Строгович. Все его основные ученики преподавали у нас на юрфаке, были значимыми величинами в Институте государства и права АН СССР или на госслужбе. Мы учились по его учебнику теории государства и права. Это был типаж мудрого «деда», патриарха. Умер он в 1984 году вовсе не старым, в 77 лет, но казался глубоким стариком, потому что был классиком в собственном значении этого слова.
Что это подразумевало — понятно из следующего фрагмента.
Встретили меня коллеги хорошо. Андрей Иванович по-отцовски расспросил, посочувствовал, но предупредил, что в отношении меня у него есть виды — оживление партийной работы в коллективе. Началась суровая юридическая школа.
Поначалу я плавал в хитросплетениях законодательных актов, а это было время обновления законодательства. Мы участвовали не только в составлении проектов новых законов, но и в очистке, отмене старых актов, что оказалось гораздо сложнее, ибо одним росчерком пера можно было неосторожно отменить, например, льготы по надбавкам к зарплате и пенсиям целым категориям работников отдаленных районов и т. п. Поэтому формулировки были очень заковыристые: «Отменить действие подпункта „е“ пункта 14 статьи такой-то в части, касающейся льгот для старателей такого-то района Тюменской области». Ошибки не прощались. Даже при самых тщательных проверках бывали пропуски каких-то статей, опечатки, а на страже всегда был юридический отдел Совмина — наш контролер и ярый конкурент, который тут же докладывал о «небрежной работе» Юркомиссии и получал грозные резолюции у А.И. Микояна — первого зампреда Совмина с вопросительным знаком: «Что у вас там творится?» И на следующий день издавался приказ об увольнении растяпы. Отношения с юротделом Совмина, конечно, были явно не товарищеские, но школу четкости, юридической точности мы прошли хорошую.
Это другой взгляд на советскую власть — как на бюрократию в смысле Макса Вебера. Без идеологии и с четкими канонами государственного управления, которые годились бы для любого режима. Без политического измерения, где тот же Микоян не соратник Сталина с длинным списком разного рода деяний в политической биографии, а функциональная единица в бюрократическо-менеджериальной пирамиде.
Однажды и я одной ногой ступил еще раз в карьерную колею отца — по совместительству работал советником первого министра юстиции новообразованной России, писал речи. Сочинил как-то пылкое выступление в пользу либерализации отдельных положений уголовного законодательства. Как выяснилось, они уже были либерализованы. Хорошо министр — Николай Федоров — не успел эту речь зачитать, более опытные товарищи поймали ошибку.
Но, кажется, это было уже последнее соприкосновение с юриспруденцией, если не считать написания диссертации, которая так и не была защищена в силу стойкого отвращения к сбору бумажек и… той самой бюрократии.
Вскоре я был избран секретарем партбюро вместо моего друга А.И. Лукьянова, перешедшего в Верховный Совет СССР. Две недели он был вынужден ходить на работу в белой рубашке и держать галстук в сейфе на случай вызова на новую службу. У нас все-таки была «демократия» — ходили без галстуков и вообще. Потом в один прекрасный день Толя явился при параде и попрощался с нами. Пришлось действовать самостоятельно, без него было туго, не хватало мудрого советчика.
Всю оставшуюся политическую карьеру Анатолию Ивановичу Лукьянову пришлось проходить в галстуках: его уход в 1961 году в отдел аппарата Президиума Верховного Совета СССР, который, собственно, Советами и занимался, был только началом большого пути на самый верх. О Советах и их истории, функционировании, законодательном регулировании он писал диссертацию, у нас дома хранилась его толстая книга по этим сюжетам — всё было более чем серьезно.
Анатолий Лукьянов сыграл особую роль в моей работе и жизни. В зрелом возрасте редко возникает дружба. А здесь она вспыхнула сразу — что называется, родство душ. Я унаследовал не только рабочее место, но и партийную должность — Толя был прекрасным секретарем парторганизации, и можно сказать, что я продолжил его дело — создал традицию верного товарищества, сплоченного коллектива.
Я перешел в сектор иностранного законодательства на место А.И. Лукьянова, и мы с С.В. Боботовым дружно трудились, разделив весь законодательный мир на две части — англоязычную и франкоговорящую. Ежемесячно выпускался бюллетень иностранного законодательства, который составлялся нами вдвоем, печатался на ротаторе и рассылался по верхам — в ЦК, Совмин и основные министерства. Мы использовали официальные вестники законодательства США, Англии, Франции, Германии и других стран.
Кстати, парадоксальным образом научным руководителем Сергея Боботова был тот самый Михаил Соломонович Строгович, противник товарища Малькевич, научного руководителя моего отца. С Боботовым, специалистом по французскому праву, который потом выбрал не административную, а академическую стезю, папа не то чтобы дружил, но, судя по дарственной надписи «дорогому другу» в одной из книг, поддерживал отношения. Они были ровесниками и даже умерли в одном возрасте, в 72 года.
Интересно было бы сейчас взглянуть на наши чудовищные переводы незнакомых текстов с листа, без специальной подготовки и опыта. Но ничего, проколов явных не было, наоборот, благодарили. Особенно Минобороны за данные по расходам на оборону. Меня поражала открытость актов Конгресса США, в которых высчитывались с точностью до цента расходы на конкретные нужды на каждой военно-морской базе, с указанием их местоположения, что весьма радовало наш Генштаб. А Госплану СССР были полезны наши переводы расходов очередного бюджета на новый финансовый год и т. п. Наш источник информации очень ценился, а мы с Сергеем Васильевичем надрывались и, конечно, без конца консультировались с опытными «зубрами» — специалистами из Минфина и Минобороны.
Как примитивно мы делали свой бюллетень! Получали из машбюро все 100–120 экземпляров машинописного текста и раскладывали на длинном столе заседаний Юркомиссии, обходя его по несколько раз, собирали в брошюры, отдавали их в переплет, а затем на отправку. И никаких технических работников…
