Я уже знал, что делать. Ведь однажды меня привлекали к работе в ЦК, когда я еще служил в Юридической комиссии. Тогда существовало Бюро ЦК по РСФСР, куда меня пригласили для консультации по новым законодательным актам. Я впервые попал в храм — штаб нашей боевой партии большевиков.
Характерно это восприятие ЦК как храма или как минимум намоленного места, где всё дышало властью и историей — скромной, ригористичной, умной, как прищур Ильича. Все-таки марксизм-ленинизм был светской религией. А внятная имперская бюрократическая иерархия позволяла не сомневаться в том, что вот он — пик карьеры. Самому ворваться в эти стены было нельзя — только невидимая сила могла привести человека туда, подарив ощущение абсолютного счастья.
В этом квартале, где гулко метался воздух от свистка регулировщика и проносившихся по улице Куйбышева от Кремля черных машин, отцу предстояло провести два десятка лет. Тогда еще действительно существовало Бюро ЦК КПСС по РСФСР, о котором пойдет речь ниже, — странное образование, возникшее в 1956 году, результат экспериментов Хрущева со структурой государственных органов. Причем возглавил это Бюро сам первый секретарь — Никита Сергеевич. В 1966-м, еще до того, как отца наняли в ЦК, при расчистке административного наследия Хрущева, Бюро упразднили, чтобы не путаться в нагромождении разнообразных органов.
Эпизод же первого посещения отцом ЦК относится к 1963 году.
С трепетом вошел я в первый подъезд зеленоватого здания у Ильинских ворот, предъявил свой партбилет, молодой военный нашел мою фамилию в списке, любезно предложил пройти на пятый этаж и назвал номер комнаты. Там меня ожидал помощник председателя Бюро ЦК по РСФСР, объяснил суть задания, усадил за большой стол, показал, по какому телефону надо обращаться к нему, вызвал стенографистку и ласково сказал: «Ну, начинайте».
Я остался в кабинете один. Осмотрелся. Обстановка скромная, строгая, потолки высокие. Окна выходили на Ильинский сквер. Под стеклом на столе список телефонов работников аппарата ЦК — и вот я теперь как бы приобщен к его деятельности. Около письменного стола на маленьком приставном столике стояли чистые стаканы и сифон с газированной водой. Первое, что я сделал, конечно, попил водички, стало легче дышать. Вошла стенографистка: «Я готова, диктуйте». Но я еще не был готов. Волнуясь и стесняясь красивой накрашенной блондинки, я стал быстро читать оставленный мне проект постановления: «Я сейчас, подождите немного». Что значит школа Юркомиссии — сразу же нашел ряд неточностей и нелепостей в тексте законодательного плана, но особенно меня удивили элементарные грамматические ошибки. «Ну, это, наверное, описки», — вздохнул я и продиктовал первые замечания. Стенографистка спокойно ставила какие-то крючки в блокноте и лукаво улыбалась. «Да вы не стесняйтесь, — подбодрила она меня, — я сразу же напечатаю текст, и тогда легче будет его исправить».
Через десять минут передо мной был идеально напечатанный текст, который из моего бессвязного бормотания превратился в нечто похожее на юридическое заключение по проекту постановления. Приободрившись таким началом, я смелее продолжил диктовку, дело пошло веселей. Через два часа у меня на столе уже лежало добросовестное исследование порученного мне проекта и несколько, как мне казалось, толковых предложений.
Появился помощник. «Ну, как — освоился?» — «Да вроде бы», — с сомнением покачал головой я. Он взял листочки: «Так-так, вполне достойно. Продолжай в том же духе. Да, кстати, не пора ли пообедать, время поджимает». И помощник протянул мне синий картонный квадратик — пропуск в столовую. И мы пошли через Черкасский переулок в бывший ресторан «Славянский базар», о котором я так много читал и знал как о месте рождения МХАТа. «Здесь у нас временно размещается столовая», — объяснил провожатый.
Мы встали в небольшую очередь, выбили чеки, поглядывая на меню. Цены были нормальные, как в заводской столовой. Прошли в большой старинный зал, заняли свободные места. Обед мне очень понравился, да и вся обстановка — спокойная, без толкотни и шума. Солидные, уставшие люди доброжелательно переговаривались, обсуждали какие-то дела, посмеивались. Я жадно впитывал эту новую для себя атмосферу цековского общения.
При входе в зал был книжный киоск. Газет я накупил много, а вот на книги денег не хватило. «Ну, до следующего раза, — подумал я, — если, конечно, он будет». Через полчаса мы уже были в знакомом кабинете, и я опять не удержался, попил водички из сифона. Пришла с обеда стенографистка, и уже уверенно продиктовал ей заключение по второму документу, в котором ставился вопрос об усилении борьбы со спекуляцией. Эта тема мне была знакома. К 5 часам вечера я доложил помощнику об окончании работы, вручил ему свои листки и с облегчением отправился к себе на работу.
Даже столовая — храм в храме, святая святых. Там газет и книг больше, чем в обычном киоске. Притом что постоянное здание столовой Центрального комитета потом, после окончания строительства новых помещений ЦК в 1964–1967 годах, появится на пересечении Никитникова и Ипатьевского переулков, рядом с церковью Троицы в Никитниках. Которую при строительстве не снесли, и в ходе строительных работ чего только не нашли, включая древние мостовые и клады. И атмосфера в новой столовой будет примерно такой же, как и в «Славянском базаре»…
Симптоматично, кстати, что отец входит в первый подъезд ЦК, а весь фокус в том, что первый — не главный. (К тому же он упоминает зеленоватое здание, а оно находится слева от основного — серого.) Главный — второй подъезд. И на пятом этаже именно второго подъезда — просторный, но проникнутый казенной аскезой кабинет первого, впоследствии — генерального секретаря. С занавесочками, как на госдачах, шкафчиками — тоже с беленькими занавесочками, столом для заседаний, похожим на бильярдный — с зеленым сукном. И окнами на Ильинский сквер. Проезжая или проходя мимо, можно было посмотреть на окна пятого этажа над фасадом: горит ли свет, трудится ли высший руководитель?
А в сцене с накрашенной стенографисткой — в отличие от ненакрашенных работниц общего отдела, облеченных маленькой, но властью, — есть напряжение почти эротической сцены. Молодой юрист, который и так оглушен скромным деловитым величием партийного храма, дополнительно подавлен обаянием уверенной в себе красотки, которая чувствует себя в здании ЦК как дома. И при этом она еще ультрапрофессиональна. Чем не гетера?
Поневоле нахлебаешься воды из партийного сифона. Такого же, как в фильме «Семнадцать мгновений весны». Номенклатуре любого сорта нужна вода. А работникам более высокого класса — чай с цековскими маковыми сушками. Но это уже будет потом…
А пока на дворе 1963-й — год Шпаликова и «Я шагаю по Москве…». Отец возится с партийно-правительственным сифоном, а в это же время по Москве под проливным дождем идет белокурая девушка, и в руке у нее туфли, а лицо она подставляет дождю…
Геннадий Шпаликов был Luftmensch — человек воздуха. Но с тяжким грузом внутри и с ощущением земного тяготения. Ранняя слава в 27 лет благодаря фильму «Я шагаю по Москве» и песне «Бывает всё на свете хорошо», про которую он сам сказал «Поет и тенор, и шпана, / А мне положены проценты», ничуть не способствовала карьерному продвижению. Больше того, на этом фильме, идеальном кинооттиске оттепели, всё легкое веселье с обещанием неслыханно прекрасных перспектив и закончилось. И в стране, и в личной биографии — человеческой и творческой — Шпаликова. Всего через десять лет после триумфа 37-летнего сценариста, писателя и поэта найдут в номере Дома творчества в Переделкине — он повесился на ярком шарфе, днем раньше запомнившемся тем, кто посетил церемонию открытия надгробия Михаилу Ромму на Новодевичьем.
