Три десятилетия спустя Анатолий Лукьянов посвятит отцу стихотворение, которое мне очень нравится. Заканчивается оно так: «И эта верная мелодия / Я знаю, нас переживет. / Возьми гитару, спой, Володя, / Пусть песня облаком плывет».
Вот это «спой, Володя» говорит о том, что застольная роль отца не сводилась к функционалу тапера: его гитара была частью саундтрека целой эпохи. А затем и ностальгии по ней.
Однако вот что характерно. В гитарном репертуаре круга отца был Визбор (немного), однако отсутствовал, например, Галич. Социально это все-таки было другое milieu, и, если Визбор оказывался советским и разрешенным, балансирующим на грани, Галич эту грань перешел. Но дело, собственно, даже не в этом: его записи в кругу отца в принципе не распространялись. И магнитофонов в сообществе, в котором не наблюдалось никаких элементов подпольности или хотя бы полуподпольности, тоже не было. А гитара — как социальная сеть — была. Но, разумеется, не только и не столько соцсеть диссидентская — это просто был самый доступный и удобный для лирического разговора любого сорта инструмент.
Я не подсчитывал, но думаю, что держу в памяти 200–300 песен, арий, романсов. Причем легче запоминаю тексты, положенные на музыку, а чисто стихотворные — запоминаю труднее.
В связи с этим вспоминаю рассказ Константина Петровича Виноградова — главного хормейстера Ансамбля Советской Армии и бывшего дирижера и художественного руководителя нашего любительского хора. Он рассказывал, что Ансамбль всегда приглашался на правительственные приемы в Кремль. Сталин очень любил песни в их исполнении, но для артистов это всегда была мука. Надо было всё время держать наготове репертуар из не менее чем 300–400 песен, так как после официального концерта «вожди» всегда заказывали какие-то особенные номера из времен Гражданской войны. А.В. Александров не мог ответить, что Ансамбль не знает какой-то песни. После исполнения нескольких старых песен Сталин оживлялся, подходил к хору и делал знак, что сам хочет спеть. Александров взмахивал палочкой, и огромный хор затягивал известную мелодию «Яблочко», а Сталин надтреснутым тенором негромко запевал: «Эх, яблочко, куда ты котишься, в губчека попадешь, не воротишься» — и довольный отходил к столу. Затем начинались пляски с участием маршалов Буденного и Ворошилова. Так веселился вождь всех времен и народов.
Чудовищный, страшный анекдот (в старинном значении слова). Целый ансамбль, как в древней легенде, общается с живой мумией без права на ошибку и с шансом сразу после концерта отправиться на Лубянку. Но раз хормейстер рассказывал эту историю своим подопечным-любителям, значит, он делал это, имея в виду замечательные коммуникативные свойства товарища Сталина. Ведь про начальство — или хорошо, или ничего. Иначе — в губчека попадешь, не воротишься.
Свойство жестких режимов — отвратительные черты автократа оцениваются как глубоко положительные. Да, страшно. Зато как все построены. И как на выходе — весело. Пляшущие маршалы…
Интересно, были ли в заготовленном — для физического выживания! — репертуаре ансамбля народные грузинские песни?
Константин Виноградов счастливо пережил эпоху Сталина, получив в 1950 году Сталинскую премию первой степени, скончался в 1980-м. А вот сам руководитель ансамбля Александр Александров, проделавший путь от регента хора храма Христа Спасителя до автора музыки советского гимна, умер в 1946-м на гастролях в Берлине.
Ну, а мое пение продолжалось всю жизнь — и дома, и в зарубежных поездках, когда приходилось по четыре-пять часов «солировать» в автобусах наших партийно-туристических групп, колесивших по Болгарии и Польше, ГДР и Чехословакии.
Помню еще одно «выступление» в Италии, где была делегация работников ЦК КПСС на празднике газеты «Унита». В день закрытия фестиваля нас пригласили в русский ресторан советского павильона. Играл молодежный ансамбль из Литвы. Главным шлягером оказался… «Интернационал». Надо было видеть, как сотни людей в разноцветных одеждах громко пели и восторженно танцевали под великую мелодию пролетарского гимна. Взыграло ретивое, я не выдержал и присоединился к толпе с красавицей Дамирой Усмановой — женой первого секретаря Татарского обкома, а потом взобрался на эстраду, взял микрофон у остолбеневшей певицы, крикнул ребятам из ансамбля, что буду петь итальянскую песню «Красное знамя», и затянул: Avanti o popolo, alla riscossa, bandiera rossa, bandiera rossa… Что тут началось! Народ прибывал в наш павильон со всех сторон, многие забирались на эстраду, заключали меня в объятия, и мы вместе продолжали петь эту замечательную партизанскую песню. После бурных оваций мы снова вернулись к «Интернационалу» — тут опять все затанцевали. Кстати, уже тогда начинались сложности: если с рядовыми итальянскими коммунистами мы понимали друг друга с полуслова, то на «областном» уровне отношения были уже посуше, а в ЦК КПИ — просто официальная встреча протокольного типа.
О, сколько разных пластов сошлось в этом фрагменте! Для начала перечислены все — то есть буквально все — заграничные поездки родителей. Разумеется, без детей, потому что отдых носил характер чуть ли не официальных визитов, был строго организованным и групповым. ГДР — это вторая половина 1970-х. Твердо помню, что сидел на даче и сильно скучал по родителям, подолгу изучая присланные открытки. Всё остальное — уже 1980-е. Почему-то не было ни одной поездки в конце 1960-х — начале 1970-х. Отдел не международный, но тем не менее, могли же присоединить к какой-нибудь делегации… Про маму и говорить нечего: один из ведущих в стране преподавателей французского языка так никогда в жизни и не побывала во Франции, даже по обмену, даже с учениками. Мне запомнилась поездка родителей в Чехословакию: очень вкусные Oplatky и феерическая кожаная куртка. Болгария: феерическая замшевая куртка, лучше которой, что характерно, уже не было никогда.
Итальянский эпизод, конечно, очень отцовский. Романтическая наивность порыва, к тому же еще и облеченная в музыкальную форму, всегда подкупает. Да и откуда было знать итальянцам, что марксистская песня в Советском Союзе давным-давно банализирована, и спеть припев может каждый советский школьник, не имея представления об итальянском языке. Как у нас, разумеется, не знали, что это вовсе не партизанская песня, написана она в начале XX века, у нее много вариантов, хотя все — действительно леваческие.
Сохранилась фотография: загоревший на пляжах Римини отец сидит в ресторане и мрачно смотрит в объектив — мол, не нравится мне эта вся ваша буржуазная реальность. В Римини он оставался верен себе: выбегал рано утром, до завтрака, на пляж и делал там зарядку. Итальянцам это нравилось. Они улыбались и приветствовали иностранца-спортсмена.
Тогда еще людей можно было чем-то удивить. Теперь никого ничем удивить нельзя. И ничто никого не волнует. Но это я уж так, к слову…
* * *
Но самое занятное пение у меня было… в больнице. После первого инсульта, в тяжелом состоянии я лежал в реанимационном отделении ЦКБ. Там мы крепко подружились с работником Комитета народного контроля Владимиром Сергеевичем (фамилии, к сожалению, не помню). Он был покрепче меня, первым встал с постели. Раскачиваясь, как утка, он подходил ко мне, присаживался, и мы с ним начинали… петь в этом царстве полусмерти-полужизни. Наверное, было дико слышать из реанимации довольно хриплые звуки: «Бродяга хочет отдохнуть…» или «В бою не сдается наш гордый „Варяг“». Во всяком случае, медсестры были довольны — такого они никогда не слыхивали в своем отделении.
