Бог его знает, что я ожидала от нее услышать? Да и что она, врач, наблюдающий меня более десяти лет, могла сказать? Возможно, мне просто необходимо было помолчать с ней вместе. Мне нужен был партнер по молчанию. А может, я просто хотела услышать, до какой степени и ей все это осточертело.
Доктор Клаудия сняла трубку, выслушала меня, и я услышала, как она издала негромкий стон, а потом в трубке раздался голос ее мужа:
– И кто же, по-вашему, в этом виноват?
Я стояла посреди кухни и молчала; мне хотелось все ему объяснить, но из осторожности я продолжала молчать, а он все говорил и говорил: мы слишком часто устраивали марши протеста, мы писали слишком много писем, выкрикивали слишком много всяких слов…
– Все это сделали вы, женщины. И вам необходимо дать хороший урок, – наконец заявил он и повесил трубку.
Я больше не стала звонить ей, не стала спрашивать, как им удалось заставить ее молчать. Может быть, они с топотом ворвались прямо в ее рабочий кабинет, а может, сперва заполонили ее кухню, а потом засунули ее вместе с дочерьми в микроавтобус, куда-то повезли и в плохо освещенной комнате с серыми стенами подробно объяснили, каково будет отныне их будущее. Затем надели на каждую блестящий браслет и отправили восвояси – пусть готовят еду, наводят порядок в доме и вообще ведут себя как Истинные Женщины, всегда готовые оказать мужчинам поддержку. И пусть как следует запомнят этот наш общий урок.
Доктор Клаудия сама ни за что и никогда не прицепила бы к воротнику такой значок, я в этом уверена; и я не сомневаюсь, что она сопротивлялась, но знаю также, что она его по-прежнему носит. Как, по всей видимости, и ее дочери, как и наша юная соседка Джулия Кинг. Я давно знаю Джулию и помню, как еще совсем недавно она носила низко посаженные джинсы и вызывающе короткие топики, как она гоняла на своем байке по улицам, на полную мощность врубив свой MP3-плеер и с наслаждением подпевая группе «Dixie Chicks»; я помню, как она, подловив меня в саду, начинала рассказывать, до чего странно в последнее время ведет себя ее мать, и удивленно округлив глаза, говорила, что не может понять, как можно верить всей этой чепухе и нелепице насчет «Истинных» мужчин и женщин. А года полтора назад Джулию выследил отец; он застиг ее как раз за разговором со мной, схватил за руку и потащил за собой к задней двери дома, затянутой сеткой.
Я до сих пор помню, как она тогда кричала и плакала – наверняка Эван сильно ее избил.
Я слышу, как со скрипом открывается дверь кабинета и в коридоре раздаются шаги Патрика. Он явно направляется не в спальню, а на кухню. Вообще-то я могла бы тоже пойти туда, налить нам обоим чего-нибудь покрепче и рассказать о послеобеденном разговоре со Стивеном. Да, конечно же, мне следовало бы пойти и поговорить с Патриком; я прекрасно это понимаю.
Но не пойду.
Патрик в моей классификации – третий тип мужчин. Он не относится ни к истинно верующим, ни к этим убогим женоненавистникам, черт бы их побрал; он просто слабак. А я, пожалуй, предпочту думать о тех, кого слабаками не назовешь.
Так что сегодня, когда Патрик наконец ложится в постель и даже извиняется передо мной за опоздание, я решаю снова мечтать о Лоренцо.
Я никогда не могу понять, что именно вызывает у меня мечты о нем, что заставляет меня воображать, что это его руки, а не руки моего мужа обнимают меня всю ночь. Я не разговаривала с Лоренцо с того дня, который оказался моим последним днем в университете. Впрочем, был и еще один раз, много позже, но тогда уже никакого роскошества речевого общения даже не предполагалось.
Извиваясь, я высвобождаюсь из тяжелого кольца рук Патрика. Уж слишком этот жест похож на обладание, какой-то он чересчур собственнический. И потом, гладкая кожа Патрика, его мягкие руки врача, его тонкие светлые волосы – все это мешает мне мечтать, застилает путь моим воспоминаниям.
А ведь Лоренцо вполне мог уже и в Италию вернуться. Я совершенно не уверена, что он еще здесь. Уже два месяца прошло с тех пор, как я, следуя зову своего сердца и либидо, поехала на свидание с ним. Целых два месяца с тех пор, как я, рискнув всем на свете, трахалась с ним среди бела дня.
Не трахалась, Джин, а занималась любовью, ведь это была любовь, напоминаю я себе.
Все это с самого начала придумал он сам, это был его план – снова поехать в тот домик, который мы называли «будкой»; он снял его, еще когда с его ставкой приглашенного профессора все было в порядке. Он ужасно скучал здесь по возможности самому готовить – а он очень любит это занятие, – по морю, по итальянским апельсинам и персикам, которые зреют и наливаются на богатой, удобренной вулканическим пеплом почве и в итоге становятся почти такими же огромными, как солнце. А еще он тосковал по своему родному языку. Нашему с ним языку.
Патрик шевельнулся рядом со мной, и я моментально выскальзываю из постели и устремляюсь на кухню. Там я вытаскиваю из шкафчика старую кофейную macchinetta, наполняю дырчатый сосуд в ней молотым кофе-эспрессо, а нижний сосуд водой, и ставлю на маленький огонь. Уже почти пять часов утра, и мне, конечно же, больше не уснуть.
То ли благодаря кофе мысли мои двинулись по данной траектории, то ли из-за тоски по итальянскому языку, но от этих мыслей мне вдруг становится одновременно и холодно, и жарко.
Лоренцо держал у себя в кабинете так называемую «горячую тарелку», одно из этих простеньких электрических приспособлений, рассчитанных на одного, какие встречаются в хозяйственных магазинах и дешевых мотелях. Рядом с этой крошечной электроплиткой среди текстов по семантике была спрятана также банка с кофе, причем настоящим, а не той молотой пылью, какую обычно поставляют на факультетскую кухню. Мы с Лоренцо встречались у него в кабинете, например, для того, чтобы обсудить успехи в восстановлении лексического запаса у моих пациентов с аномией. По какой-то причине аномики ставили меня в тупик, и особенно их неспособность вызвать в памяти имена самых привычных предметов, но при этом они отлично могли описать эти предметы в мельчайших деталях. Эти странные особенности аномиков в какой-то момент отбросили мои исследования практически обратно к нулевой отметке. И если бы я оказалась не в состоянии представить к концу месяца положительный отчет о своей работе, мне пришлось бы проститься и с дополнительными фондами, и, возможно, с пребыванием в должности.
Пока кофе просачивался сквозь фильтр, мы с Лоренцо прошлись по последним сканам головного мозга. Вот тогда-то, между снимками МРТ, энцефалограммами и итальянским кофе, все и началось.
Первое, на что я обратила внимание, – это его руки, которыми он держал крошечную чашечку, наливая туда густой черный эспрессо. Руки у него были очень смуглые, ничуть не походившие на розовые от бесконечного тщательного мытья «докторские» руки Патрика. Я заметила, что один ноготь у Лоренцо сломан, а на кончиках длинных и тонких пальцев мозоли.
– Вы играете на гитаре? – спросила я.
– Больше на мандолине, – сказал он. – Но и на гитаре немного.
– Мой отец тоже играл на мандолине. А мать ему подпевала, да и все мы тоже. Ничего особенного, обычные популярные песни. «Torna a Surriento», «Core ‘ngrato»
[20] – в общем, в таком роде.
