– У нас с тобой нет секретов друг от друга, детка, – сказал Патрик, когда я сообщила ему насчет пропавшего ежедневника. – Нет и никогда не было. И, я надеюсь, не будет. И мне совершенно все равно, станешь ли ты рыться в бардачке моей машины. Ищи, где считаешь нужным. Впрочем, в бардачке ты, возможно, наткнешься на грязный носовой платок, так что на всякий случай осторожней. Вошки, знаешь ли. – И он легко пробежал пальцами по моей руке сверху вниз. – Берегись ирландских вошек!
И, разумеется, именно у меня первой возникли от него какие-то секреты. Точнее, один секрет. Итальянский. Ростом в шесть футов.
Нет, неправда. Теперь секретов уже два. Один пока что маленький, размером с небольшой апельсин.
– Я, пожалуй, лучше уже поеду, – говорю я, выпрямляясь. Поездка на крошечную ферму Шэрон Рей при таком трафике займет, пожалуй, не меньше часа, а я хочу еще успеть до ужина заглянуть к Кингам и проверить, как там Оливия, а затем позвонить в больницу, где находится моя мать, а еще мне нужно – не забудь об этом, Джин! – напоить мужа, чтобы спокойно пробраться к нему в кабинет и выкрасть секретные документы. Для одного пятничного вечера планы прямо-таки грандиозные.
Лоренцо помогает мне сесть в «Хонду» – не то чтобы мне нужна была помощь, но так мне легче продолжать притворяться. А еще теперь он может сказать мне несколько слов, чтобы их не услышала Лин.
– Ты ему сказала? – спрашивает он.
– Нет.
– А собираешься?
– Он же медик, доктор наук. Он сразу поймет, что просто никак не может быть отцом этого ребенка.
Лицо Лоренцо искажается, превращаясь в один вопросительный знак, и я поспешно поясняю:
– Мы не занимались этим… мы вообще уже довольно давно как-то не слишком активны в этом отношении.
Он вздыхает с явным облегчением, на губах появляется улыбка.
– Понятно. Так что никаких сомнений нет?
– Абсолютно никаких. – Я уже чувствую небольшое вздутие в самом низу живота, да и пояс юбки теперь куда сильней давит мне на талию, чем две недели назад. Рано или поздно – скорее, видимо, рано, – выбора у меня не будет, и придется все рассказать Патрику.
Он, конечно, не станет стучать на меня, как выражается Стивен, и из дома меня не выгонит, даже если ему этого очень захочется. В этом я уверена. Но даже и тогда подобное известие обрушится на наших детей с силой грузового поезда. И этот «поезд» появится неожиданно, вторгнется в их жизнь, когда Соня будет смотреть мультфильмы, или во время футбольного матча, или в перерыве между новостями Си-эн-эн. И тогда пребывание в школе станет для них ежедневным путешествием в ад. Патрик наверняка это поймет и, скорее всего, будет хранить молчание.
Но знание об этом – о, вечное проклятое ЭТО! – всегда будет висеть над нами подобно грозовой туче. Нет, не так. Не будет оно висеть. Оно будет ползти, ковылять, бродить где-то рядом, смеяться и служить живым напоминанием о том, как однажды холодным мартовским днем я самозабвенно трахалась с Лоренцо. И протрахала всю свою жизнь.
– Помнишь, я говорил, что работаю еще над одним вопросом? Так вот, возможно, к понедельнику я уже буду кое-что знать. – Лоренцо вдруг снова вытаскивает меня из машины на парковку и быстро шепчет: – Продержись до тех пор, хорошо?
– В чем дело?
Лоренцо тут же распрямляется, незаметно выпустив мою руку.
– В чем дело? – вновь слышу я чей-то голос. – Объясните мне, вы двое, что здесь происходит?
Мистер По стоит прямо перед моей «Хондой», скрестив руки на массивной груди; глаза его почти полностью скрыты за темными очками-«авиаторами». Я ненавижу Моргана, но По – единственный человек, которого я боюсь до смерти. Да, я безумно боюсь этого великана, умеющего двигаться абсолютно бесшумно.
Я все же ухитряюсь улыбнуться ему, поспешно включаю заднюю скорость и выбираюсь с парковки, стараясь ни в коем случае не встретиться взглядом с По.
Глава сорок четвертая
«Никогда не возите маленьких детей в гости на ферму», – думаю я, везя Соню домой. Они непременно захотят остаться там навсегда.
Всего два дня назад Соня освободилась от счетчика слов, но к ней уже вернулась привычка болтать без умолку – о кобыле по кличке Аристотель, «на самом деле она девочка, но с мальчиковым именем», о том, что коричневые курочки несут коричневые яички, а белые курочки – обыкновенные, то есть белые. Она с трудом способна дождаться завтрашнего дня, когда ее снова туда отвезут, так, может, думаю я, ее и на ночь в семействе Рей оставить?
Нет уж, лучше пусть она пока побудет дома. Если в понедельник экспериментальная операция у Делайлы Рей пройдет удачно, у меня, возможно, останется не больше недели на то, чтобы свободно разговаривать с дочерью.
Я планирую непременно спросить у Дэла, не сможет ли он и нам оказать ту же услугу, какую оказал своей жене и дочерям – то есть снять наши наручные счетчики и заменить их фальшивкой. Пока что я на это так и не решилась. Пока нет. Ибо какой-то тихий голос все время нашептывает мне: помни о Стивене. Его буквально опоили тем напитком, который Истинные щедро подсластили своими идеями и обещаниями. Да и близнецы вполне могут сболтнуть что-нибудь в школе и выдать нашу с Соней тайну. Нет, такими вещами рисковать нельзя.
По мере того как мы приближаемся к городу, приятный сельский пейзаж, естественно, меняется, и дома в пригородах все больше кажутся мне похожими на маленькие тюрьмы с относительно удобными камерами, где есть кухня, спальня и чулан для стирки. Мне снова вспоминаются суховатые рассуждения Моргана о том, насколько лучше все было устроено в те давние времена, когда мужчины работали, а женщины занимались исключительно домом и семьей – готовили, убирали, стирали и рожали детей.
Вряд ли я по-настоящему была способна поверить, что с нами может случиться такое. Вряд ли вообще хоть кто-то из нас мог в нечто подобное поверить.
Хотя после выборов мы уже начали понемногу в это верить. И, кстати, именно тогда кое-кто из нас впервые стал выражать свои мысли вслух. Собственно, именно женщины в первую очередь и возглавили кампанию против Майерса – и это были такие же женщины, как я, которым раньше даже в голову не приходило примерить кроссовки для пеших маршей, а теперь они десятками загружались в автобусы и в вагоны метро и часами мерзли на зимнем вашингтонском ветру. Были среди участников подобных демонстраций и мужчины, это я, конечно же, помню. Например, Барри и Кейт, один из них был старше другого на тридцать лет и на столько же дольше вел борьбу за права геев; оба как-то всю субботу рисовали на стенах своего дома, который был в двух шагах от нашего, соответствующие лозунги и рисунки; или пятеро ребят-аспирантов с моей кафедры, которые сразу заявили, что поддерживают нас. И действительно поддерживали – какое-то время.
Трудно точно сказать, против чего – или кого – мы тогда протестовали. Выбор Сэма Майерса в качестве главы исполнительной власти был поистине чудовищным. Он был молод, неопытен и абсолютно несведущ в большой политике, да и его военная подготовка в мужском студенческом подразделении ROTC, которую он прошел, еще учась в колледже, оставляла желать лучшего. Собственно, и президентскую гонку Майерс вел, опираясь на два костыля: во-первых, практическими советами ему помогал его старший брат Бобби, карьерный сенатор, и легко догадаться, что таких советов Сэм Майерс получил от него чертову пропасть; а вторым костылем служил, разумеется, преподобный Карл, который и обеспечил нынешнему президенту нужное количество голосов. Уже тогда многие вовсю прислушивались к Карлу Корбину. И только жена Сэма, Анна Майерс, хорошенькая и пользовавшаяся популярностью, никак на выборную кампанию не влияла, зато эта кампания в итоге оказала сильнейшее влияние на нее и нанесла ей огромный вред.
