– Этих поймали, когда они в машине развлекались, – презрительно сообщает Морган. – Обнимались, лесбиянки проклятые.
Лин приоткрывает рот, собираясь что-то сказать, но, передумав, снова его закрывает. Процесс принятия этого решения занимает в лучшем случае секунду, но он полностью отражается в ее глазах.
Краем глаза я замечаю, как руки Лоренцо снова сжимаются в кулаки, и говорю:
– Не делай этого, Энцо. Он того не стоит.
И мне вдруг становится жаль, что ту пробирку я оставила в машине. Я бы сейчас с удовольствием вытащила ее и затолкала бы вместе со всем содержимым Моргану в пасть, в глотку, прямо с осколками стекла и обрывками латекса. Или даже еще лучше, смаковала я возможность некоего невыполнимого наказания, запереть Джеки, Лин и Изабель в одном тесном помещении с этим ублюдком. В какой-нибудь звуконепроницаемой камере без окон…
– Ну что, ребята, теперь вы готовы работать? – прерывает мои мысли противный голос Моргана. – Или мне отправить одну из этих прямиком в Форт Мид?
Судя по выражению лиц несчастных женщин, Морган уже внес их имена в соответствующий список и каждой по очереди весьма доходчиво описал, что ее там ожидает.
«По очереди», – думаю я. Все в жизни происходит в итоге в той или иной форме очередности; сперва, двадцать лет назад, у меня не было времени на митинги, а чтение учебников, сдача устных экзаменов и получение квалификационных документов казались куда важнее участия в маршах, которые организовывала Джеки, или в чаепитиях, которые устраивало общество «Планируемое материнство». И вот теперь наступило время совсем иной очередности событий; и я целых двадцать четыре часа еще буду вынуждена ждать, прежде чем узнаю, кто там внутри меня – мальчик или девочка. А Лоренцо при этом необходимо как можно скорее уехать, уехать, «пока еще есть время», хотя я уже не уверена, что у нас обоих теперь вообще осталось хоть какое-то время. А еще на очереди выполнение заказа, для которого Морган определил крайне жесткие сроки. И до утреннего заседания у президента осталось всего восемнадцать часов…
И теперь уже не вернешь то мгновение, когда я влепила Стивену пощечину. Как и множество других мгновений, которые я когда-то мечтала вернуть…
Морган делает шаг вперед и жестом фокусника извлекает из внутреннего кармана пиджака три одинаковых розовых буклета, разворачивает их веером, точно игральные карты, и раздает по очереди Изабель, Лин и Джеки.
– Не забудьте прочесть вслух ваши манифесты, девочки, – напоминает он, отвратительно подчеркивая это «девочки».
– Вы это серьезно, Морган? – говорю я.
– Что с вами, Джин? Вы забыли, что это не я устанавливаю правила? Объясняйтесь с преподобным Карлом, если они вам не нравятся. – Он смотрит на мое запястье и смеется, точнее противно хихикает. – А вы, девочки, лучше поторопитесь, пока ваши браслеты снова не ожили.
Джеки, глаза которой уже вновь сухи и смотрят точно так же, как и двадцать лет назад, берет буклет, лежащий рядом с ней на скамье, и, лишь мельком взглянув на него, запускает им Моргану в рожу. И буклет с весьма смачным шлепком попадает ему точно в лоб.
Морган и не думает наклоняться, чтобы его поднять, а пренебрежительно отшвыривает ногой, и буклет отлетает к противоположной стене крошечной камеры.
– Ничего, вы у меня получите хороший урок, – злобно бросает он и жестом приказывает капралу открыть дверь.
Лоренцо берет меня за руку и помогает подняться, поскольку я по-прежнему стою на коленях возле Джеки.
– Держи себя в руках, Джеко, – говорю я ей. – Обещаешь?
Она молча кивает.
– А я постараюсь сделать все, что в моих силах.
«Все, что мне давно уже следовало сделать!» – сердито думаю я, следом за Морганом выбираясь из этой темницы в жужжащий улей лаборатории.
Глава шестьдесят седьмая
В лаборатории есть телевизор с плоским экраном размером с футбольное поле. Разумный размерчик, полагаю, для тех мужчин, кто такие вещи любит и покупает, а потом большую часть своего уик-энда проводит, глядя на экран, где другие мужчины пинают кусок свиньи
[50] по полю с «астротерфом».
Экран такой огромный, что, когда на нем появляется преподобный Карл, одетый, как всегда, в своем излюбленном похоронном стиле, не смотреть на него просто невозможно. Да еще и кто-то прибавил звук практически до оглушительного рева.
– Друзья мои, – говорит Карл, раскрывая объятия своим фирменным жестом, словно Христос-Спаситель из Рио-де-Жанейро, – новости у меня для вас, к сожалению, не слишком приятные.
– Ну еще бы! Это уж точно, – шепчу я Лоренцо, который снова поглощен своей стоихиометрией, язык которой столь же чужд мне, как и те слова, что доносятся с экрана телевизора.
– Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь. – Руки преподобного Карла плавно взмывают вверх и как бы прижимают воздух вокруг него к полу; гул в аудитории затихает. Трудно сказать, где именно он находится, но толпа, пожалуй, слишком велика для того зала Белого дома, где обычно проходят пресс-конференции. И к тому же Карл явно стоит на сцене. Может быть, это Центр Кеннеди? Или Арена Стейдж на юго-западе округа Колумбия? Уже больше года прошло с тех пор, как я в последний раз видела нечто, похожее на живое представление. Спектакли – те немногочисленные из них, которые пропускает цензура, – это либо семейные сопливые саги, изувеченные цензорами до неузнаваемости, либо нечто слишком дорогое для большинства из нас.
А Карл между тем продолжает зачитывать вслух куски из манифеста Истинных – строчку за строчкой, одно мудрое высказывание за другим. Главная тема настоящего выступления – страдание. Собственно, это одна из его любимых тем.
– Друзья, дорогие мои друзья, страдание в нашем земном мире – это неизбежная реальность. Порой мы призваны страдать во имя добрых деяний, но в данный момент вряд ли кто-то страдает сильнее, чем я. – Эффекта ради следует продолжительная пауза. Преподобный Карл любит преподносить собственные идеи не спеша – о страдании он говорит или о каких-то других вещах. – Сегодня у нас здесь объявилась заблудшая овца. – Камера наезжает, и на экране видно только его лицо, улыбающееся, но на щеках дорожки от слез; затем камера снова отъезжает, и видно, как он простирает правую руку и приглашающим жестом машет кому-то за кулисами: – А вот и наша овечка. Идите, идите сюда.
Из-за кулис справа появляется чья-то одинокая фигура. Не знаю уж, кого я ожидала увидеть. Скорее всего, пожалуй, Дэла. Или еще одну Джулию Кинг. Да кого угодно.
Но только не собственного сына.
Толпа на экране дружно ахает – если, конечно, там есть какая-то толпа; вполне возможно, что это просто монтаж, – но это «ах» заглушает взволнованное «ох», вырвавшееся из пятидесяти глоток тех, кто присутствует в лаборатории. Щурясь и моргая в слепящем свете прожекторов, Стивен, едва волоча ноги, бочком выходит в центр сцены; над ним с распростертыми руками возвышается преподобный Карл.
