К разговору присоединился Фожье; мы приготовили чай; тихо шумел самовар. Сара взяла кусочек кандиса
[461] и принялась рассасывать его; сбросив туфли, она с ногами забралась в кожаное кресло. Тишину заполняли аккорды сетара
[462], записанные на диск; стояла осень или зима, во всяком случае, уже стемнело. Как обычно, на заходе солнца Фожье начинал ходить кругами. Ему удалось продержаться еще час, затем тяга к зелью стала слишком сильной, и прежде, чем отправиться спать, он пошел выкурить трубку или косячок с опиумом. Я вспомнил его собственные советы эксперта, данные когда-то в Стамбуле, но, по-видимому, он им не следовал. Спустя восемь лет он стал завзятым курильщиком опиума, и мысль о возвращении в Европу, где доставать наркотик гораздо труднее, выбивала его из колеи. Он знал, что произойдет: в конце концов он начнет употреблять героин (он уже покуривал его в Тегеране, хотя и редко), столкнется с болезненной зависимостью и муками ломки. Помимо материальных трудностей (конец исследовательского гранта, отсутствие скорых перспектив найти работу в тайном обществе, именуемом Французским университетом, этом светском храме, где испытательный срок может тянуться всю жизнь), мысль о возвращении сопровождалась пугающим пониманием собственного состояния и паническим страхом распрощаться с опиумом — который он компенсировал избытком активности; он постоянно ходил на прогулки (как в тот день, когда повел меня в музей Абгине), на встречи, совершал сомнительные вылазки, не спал по ночам, пытаясь растянуть время и в вихре развлечений и наркотиков забыть о том, что его пребывание подходит к концу; однако с каждым днем тревога его нарастала. Директор Жильбер де Морган был не прочь избавиться от него; надо сказать, старомодный аристократизм старого востоковеда плохо сочетался с изобретательностью, независимостью и своеобразными темами исследований Фожье. Морган был убежден, что все его неприятности не только с иранцами, но и с посольством Франции случались из-за этого «современного товарища». Литература (по возможности классическая), философия и древняя история — вот темы исследований, интересовавшие лично директора. Представляете, говорил он, мне посылают еще одного политикана (так он называл студентов, изучающих современную историю, географию и социологию). Они там, в Париже, совсем с ума посходили. Мы бьемся, чтобы получить визы для исследователей, а в результате вынуждены подавать документы на тех, кто совершенно точно не понравится иранцам. И приходится лгать. Какое умопомрачение.
Умопомрачение и в самом деле являлось ключевым компонентом исследовательской работы европейцев в Иране. Ненависть, деформация чувств, ревность, страх, подтасовка являлись единственными связями, которые ученое сообщество с успехом развивало, по крайней мере в отчетах вышестоящим организациям. Коллективное умопомрачение, персональные закидоны, — чтобы не принимать такую обстановку близко к сердцу, Саре приходилось прилагать немало усилий. Свой принцип руководства Морган определял коротким словом le knout
[463]. По старинке. Разве иранская администрация не насчитывает несколько тысячелетий? Следовало вернуться к священным принципам дисциплины: молчание и кнут. Разумеется, сей надежный метод имел свой недостаток, а именно основательно замедлял работу (как при постройке пирамид или дворца в Персеполе
[464]). Он также взваливал больше тяжести на плечи Моргана, проводившего время в жалобных излияниях; как говорил он сам, у него не оставалось времени ни на что другое, кроме как надзирать за своими подчиненными. Научных работников он особенно не трогал. Не трогал Сару. К Фожье мог придраться. Временных иностранных сотрудников, поляков, итальянцев и меня, он, как говорят французы, ни в грош не ставил. Жильбер де Морган вежливо игнорировал нас, деликатно сбрасывал со счетов, позволяя нам пользоваться всеми льготами своего института, и прежде всего большим помещением, расположенным над офисными кабинетами, где Сара потягивала свой чай, где Фожье мог ходить кругами, где мы обсуждали теории безумца из музея Абгине (в итоге мы решили, что он сумасшедший), Адольфа Гитлера, позирующего в тарбуше или тюрбане на голове, и его вдохновителя и предшественника графа де Гобино, создателя арийской расовой теории; автор «Эссе о неравенстве человеческих рас» также был востоковедом, первым секретарем, а затем главой французской дипломатической миссии в Персии и в середине XIX века дважды побывал в Иране, а его сочинения обрели право издания в трех увесистых томах знаменитой книжной серии «Библиотека Плеяды», откуда, по мнению Моргана и Сары, несправедливо выкинули несчастного Жермена Нуво. Первый французский расист, вдохновитель Хьюстона Стюарта Чемберлена
[465], крупного теоретика исполненного ненависти германофильства, ступил на эту стезю по советам Козимы Лист и Вагнера, ставших друзьями Гобино с ноября 1876 года; Гобино также являлся поклонником Вагнера; он напишет более пяти десятков писем Вагнеру и Козиме. К несчастью для последующих поколений, он пришелся очень кстати самой мрачной частью своего творчества; именно через байройтский кружок (в частности, через Чемберлена, будущего супруга Евы Вагнер) начнут свое страшное шествие его арийские теории об эволюции человеческих рас. Но, как заметила Сара, Гобино не антисемит, совсем наоборот. Он считает «еврейскую расу» одной из наиболее благородных, мудрых и предприимчивых, наименее упадочнической и наиболее защищенной от всеобщей деградации. Антисемитизм — это Байройт, это Вагнер, Козима, Хьюстон Чемберлен, Ева Вагнер
[466] и примкнувшие к ним. Ошеломляющий список адептов байройтского кружка, ужасные свидетельства: Геббельс, держащий за руку умирающего Чемберлена, Гитлер на его похоронах, Гитлер — личный друг Винифред Вагнер… Когда подумаешь, что авиация союзников сбросила две зажигательные бомбы на Гевандхаус Лейпцигской филармонии, где служил бедняга Мендельсон, и ни одной на Фестивальный театр в Байройте, понимаешь, какая это несправедливость. Даже союзники невольно стали сообщниками арийских мифотворцев, хотя разрушение театра в Байройте было бы, разумеется, большой потерей для музыки. Впрочем, что за важность, его бы восстановили точь-в-точь, но Винифред Вагнер
[467] и ее сын хотя бы представили себе, какие разрушения они принесли в мир, почувствовали бы боль от потери, видя, как преступное наследие их свекра и деда разлетается как дым. Если, конечно, бомбы могут искупить преступление. Не хочется вспоминать, что интерес Вагнера к Востоку (помимо влияния Шопенгауэра, Ницше и чтения «Введения в историю индийского буддизма» Бюрнуфа
[468]) также пробудило «Эссе о неравенстве человеческих рас» графа де Гобино: оно привело Вагнера в восторг; как знать, возможно, Вагнер даже прочел «Три года в Азии» или «Азиатские повести». Сама Козима Вагнер перевела для журнала «Bayreuter Blätter» исследовательскую работу Гобино под названием «Что происходит в Азии»; Гобино часто посещал Вагнеров. Он сопровождал их в Берлин на триумфальную премьеру «Кольца нибелунгов», состоявшуюся в 1881 году, пять лет спустя после открытия театра в Байройте, за два года до смерти мэтра в Венеции, мэтра, который, как говорят, собирался в конце жизни написать буддистскую оперу «Победители», чье название, совершенно не соответствующее духу буддизма, ужасно рассмешило Сару — не меньше, чем некоторые высказывания бедняги Гобино: Сара отправилась за его сочинениями «в погреб», как называли институтскую библиотеку, и у меня перед глазами, именно когда начинается трансляция второй части октета Мендельсона, снова встает картина, как мы продолжаем читать вслух отрывки из «Трех лет в Азии». Даже Фожье прекратил беспокойно ходить кругами, чтобы сосредоточиться на прозе злополучного ориенталиста.
