— Что стало с Азрой? — спросил я, желая отвлечь его взор от тела Сары, тупо, ревниво, как напоминают мужчине имя его жены, чтобы эти звуки хлестали его от имени Господа Бога и морального закона.
Морган со страдальческим лицом повернулся ко мне:
— Я не знаю. Мне рассказывали, что режим убил ее. Может быть. В начале 1980-х бесследно исчезли тысячи активистов. Мужчин и женщин. Отечество в опасности. Иракская агрессия не только, как предполагали, не ослабила режим, но, напротив, укрепила его, дала ему прекрасный предлог избавиться от всей внутренней оппозиции. Молодые иранцы, жившие между шахом и Исламской республикой, тот самый средний класс (ужасное выражение), что возмущался, писал, боролся за демократию, — все они окончили свои дни на виселице в мрачных застенках, полегли на фронте или вынужденно отправились в эмиграцию. Я покинул Иран вскоре после начала войны и вернулся туда только спустя восемь лет, в 1989 году. Меня встретила уже другая страна. Университет заполнили бывшие революционеры, не способные связать двух слов и ставшие студентами благодаря басиджу
[586]. Студенты, которым предстояло стать преподавателями. Невежественными преподавателями, которым, в свою очередь, предстояло обучать учеников, обреченных остаться на уровне посредственности. Все поэты, все музыканты, все ученые находились во внутренней ссылке, раздавленные диктатурой скорби. Все в тени мучеников. При каждом взмахе ресниц им напоминали о каком-либо мученике. Их улицы, их закоулки, их кондитерские носили имена мучеников. Мертвецов, крови. Поэзии смерти, песен смерти, цветов смерти. Лирика становилась названиями наступательных операций: Аврора I, Аврора II, Аврора III, Аврора IV, Аврора V, Кербела I, Кербела II, Кербела III, Кербела IV и так далее, до самого пришествия Махди. Не знаю, где и когда умерла Азра. В тюрьме Эвин, конечно же. Я умер вместе с ней. В 1979-м, в первый год революции, 1357 год по солнечному календарю Хиджры
[587]. Она больше не хотела меня видеть. Все очень просто. Она растворилась в своем стыде. Пока Хомейни боролся за укрепление собственной власти, Азра, черпавшая силы в стихах Лахути, окончательно рассталась со мной. Она говорила, что узнала правду. Правду бесспорную — каким образом я сумел удалить ее возлюбленного, как лгал про ее отца, — но не истинную. Истинная правда — это моя любовь к ней, в которой она могла убеждаться каждое мгновение, когда мы были вместе. Это единственная истина. Я никогда не был самим собой, только в те моменты, когда мы соединялись. Я никогда не женился. Никогда никому не делал предложения. Я ждал ее всю жизнь.
Фред Лиоте не обладал моим терпением. В декабре 1980-го в парке, окружавшем клинику, Лахути повесился на старом дереве, использовав вместо веревки простыню. К этому времени он уже два года не видел Азру. Какая-то добрая душа сообщила ей о его смерти. Однако на вечер памяти Лиоте, организованный нами в институте, Азра не пришла. Впрочем, из тех знаменитых поэтов, которые якобы восхищались его стихами, тоже никто не пришел. Вечер прошел прекрасно, спокойно, тепло, эмоционально, душевно. С привычной выспренностью Лиоте сделал меня своим «литературным агентом, обладающим правом улаживать его литературные дела». Я сжег в раковине все его бумаги вместе со своими. Все воспоминания о том времени. Фотографии желтели, корчась в огне; тетради горели медленно, словно поленья.
Мы ушли. Жильбер де Морган продолжал читать загадочные стихи. Когда мы выходили из калитки в стене сада, он слегка махнул нам рукой. Он остался один, с домработницей и семейством птиц, которых немцы называют Spechte, у них еще красная шапочка на голове, и они устраивают гнезда в дуплах деревьев.
В такси, отвозившем нас в центр Тегерана, Сара твердила: «Боже, какой жалкий тип, зачем нам это рассказывать, какая гадость», твердила недоверчиво, словно так и не смогла поверить в правдивость рассказа Жильбера де Моргана, не смогла убедить себя, что человек, с которым она общалась больше десяти лет, который так много значил в ее профессиональной жизни, на самом деле оказался совсем другим, настоящим Фаустом, не нуждавшимся в Мефистофеле, чтобы продать душу Злу и завладеть Азрой, человек, вся ученость которого покоилась на столь масштабной нравственной лжи, что от этого она казалась совершенно невероятной. Сара не допускала, что эта история может быть правдивой, — по той простой причине, что он сам ее рассказал. Он не настолько сумасшедший, чтобы разрушать самого себя, а значит — по крайней мере, таковы рассуждения Сары, способ самозащиты Сары, — он лгал. Выдавал придуманное за действительное. Хотел, чтобы его осуждали, бог знает по какой неведомой причине. Возможно, он взял на себя нелицеприятные поступки другого. Если она и была на него в обиде и назвала его подонком, то главным образом чтобы очистить нас от этих низостей и предательств. Он не может просто так признаться, что изнасиловал и шантажировал девушку, во всяком случае не может рассказывать об этом хладнокровно, у себя в саду, за стаканом водки, и я чувствовал, как в голосе ее звучит сомнение. Она чуть не расплакалась прямо в такси, спускавшемся на полной скорости по автостраде Модарр, называвшейся во времена Азры и Фарида автострадой Царя Царей. Я сомневался, что Морган лгал. Напротив, сцена, при которой мы только что присутствовали, сведение счетов с самим собой, показалась мне необычайно честным поступком, вплоть до его судьбоносных последствий.
В сумерках воздух оставался теплым, сухим, наэлектризованным; он пах горелой травой с обочины дороги и всем, чем богата природа.
В конце концов я пришел к выводу, что мне Жильбер де Морган, с его лошадиным лицом, пожалуй, даже симпатичен. Интересно, в тот день, когда он обратил к нам свою исповедь, он уже знал о своей болезни? Вполне возможно, ибо через две недели он окончательно покинул Иран по причине проблем со здоровьем. Я не помню, читал ли я этот текст Саре; мне следовало бы отослать ей его версию без относящихся к ней комментариев. Заинтересует ли она ее? Уверен, она прочла бы эти страницы совершенно по-другому. История любви Фарида и Азры наверняка превратилась бы в притчу об империализме и революции. Скорей всего, Сара противопоставила бы характеры Лиоте и Моргана, и это противопоставление подтолкнуло бы ее к размышлениям о проблеме инакости: Фред Лиоте полностью отрицал эту проблему; погрузившись в другого, он убедил себя, что стал этим другим, и в состоянии безумия ему это почти удалось; Морган пытался овладеть инакостью — подчинить ее себе, притянуть к себе, чтобы присвоить ее и наслаждаться ею. Мысль о том, что Сара не способна принять историю любви такой, какая она есть, историю любви, означающую отречение от разума во имя страсти, вгоняет меня в депрессию; это симптоматично, как сказал бы добрый доктор.
