Эти слова произвели на «союзников» неизгладимое впечатление – они неожиданно осознали, что на их силу русские могут ответить силой. Склады были немедленно открыты, и белые части получили обмундирование, полушубки, продукты и многое другое, даже кусковой сахар. Причем у всех сложилось впечатление, что «отдарились» чехи лишь малой частью, да и на перегруженных и так санях увезти можно было немного. Зато все остальное, а в этом никто не сомневался, исчезнет вскоре в бездонных утробах многочисленных вагонов чешских эшелонов.
Войска в Забайкалье Войцеховский выведет, здесь Василий Осипович не сомневался, а вот будущее рисовалось ему черными мазками. Атамана Семенова, несмотря на последний приказ Колчака о его назначении, в армии недолюбливали, и это еще мягко сказано. А значит, генералы обязательно устроят свару, ибо никто из них не обладает непререкаемым авторитетом столь рано умершего Каппеля. И белое движение, и так уже гибнущее, получит окончательный смертельный удар.
Вырыпаев застонал от отчаяния, он буквально задыхался. В жарко натопленной комнате стояла непередаваемая вонь, которую словами описать невозможно. Тут и пропахшая дымом костров одежда. И резкий, бьющий в ноздри запах грязного, пропитанного едким потом белья и одежды. Ему вчера не следовало ночевать в румынском вагоне в чистой постели, да еще сменив исподнее и надев новый комплект английского обмундирования, любезно подаренный добрым доктором. В вагоне ночью была тишина, а тут стоял храп смертельно уставших людей, да еще с такими громкими хриплыми стонами больных, что спать невозможно.
Василий Осипович тихо поднялся с полушубка, расстеленного на полу вместо матраса, надел теплые сапоги, что лежали в качестве подушки в изголовье, нахлобучил папаху. И осторожно, чтобы не наступить в темноте на чью-нибудь откинутую в сторону руку или ногу, вышел в холодные сени, тихо затворив за собою тяжелую дверь.
Холодный воздух сразу же обжег горло, но полковник сумел сдержать кашель. В лунном сиянии хорошо виднелись струящиеся в небо дымки из печных труб многочисленных домов богатого сибирского села. Лениво брехали собаки, да повсеместно красными отблесками отражалось пламя разведенных на улицах костров, у которых грелись выставленные часовые. Местные партизаны любили ночные налеты, которые, правда, делались все реже и реже. Слишком уж ревностно несло службу выставляемое на каждую ночь боевое охранение, да всегда спали вполглаза сменные караульные. Вот и отучили красных нападать – кровавые уроки, преподанные им белыми, усваивались быстро и надолго.
Вырыпаев подошел к бревенчатой церкви, у которой тоже горел костер, у пламени которого двое караульных грели озябшие руки поочередно. Увидев идущего к ним человека, оба насторожились, взяли винтовки на изготовку. Но когда Вырыпаев подошел к ним вплотную, то его сразу узнали и расступились, дав дорогу в церковь, где сейчас находился гроб с телом генерала Каппеля. Донеслись тихие слова, сказанные ему в спину, когда полковник прошел мимо солдат, тех самых волжан, с которыми Каппель делил и славу, и кровь, и победы, и поражения.
– Мы теперь сироты без отца…
Иркутск,
бывший Верховный правитель России
адмирал Колчак
Стены ночью промерзли, в углах маленькой камеры в дрожащем красном язычке керосиновой лампы была видна белая изморозь. Адмирал запахнул полы черной шинели, единственной вещи, что напоминала ему о далеких временах, давно ушедших в нервотрепке последних месяцев, – о флоте, о море. Действительно, в его положении сейчас можно только вспоминать и перебирать картины далекого прошлого, той жизни, которая сейчас безвозвратно ушла.
Колчак чуть дрожащими пальцами вытащил из лежащего на железном столике портсигара длинную папиросу, смял мундштук и чиркнул спичкой. С наслаждением закурил, выпустив густой клубок дыма, разошедшегося мутной пеленою по маленькой камере.
Следователи обеспечивали его папиросами и спичками, он никак не ожидал от большевиков такой предупредительности к поверженному врагу. Но в своей участи адмирал не заблуждался ни на йоту – его казнь неизбежна и будет произведена после пафосного суда, на котором осудят не только его, но и заклеймят все белое движение в Сибири, которое уже сейчас с издевкой называют «колчаковщиной».
И сейчас, в эти часы, вернувшись после допроса, который, надо отдать должное, проводился вполне корректно, переходя иной раз в нечто похожее на беседу, адмирал мучительно размышлял над тем, в чем его личные ошибки. Те самые, которые зависели не от хода событий на фронте, а лишь от непродуманности и поспешности принятия решений, сделанных им самим в горячке дней.
Все чаще на ум приходили слова генерал-лейтенанта Дитерихса, который в сентябре прошлого года, будучи главнокомандующим армиями восточного фронта, в разгар отчаянного наступления на Тоболе предложил начать заблаговременно отвод войск за Обь, а то и к Енисею, эвакуировать учреждения и армейские запасы. Он сам и другие чины штаба посчитали предложение главкома паническим и немедленно отстранили от должности, заменив боевитым и моложавым генералом Сахаровым.
«Если наши войска покатятся назад, то они не остановятся даже перед Омском, Александр Васильевич. Армия развалится быстрее, и организовать новый фронт перед большевиками даже на Енисее будет невозможно. Свершится катастрофа, последствия которой станут губительными для будущего России», – сухой, надтреснутый голос уставшего генерала снова зазвучал в его мозгу, и бывший Верховный правитель России поморщился, крепко зажмурив веки.
Картины недавних дней пронеслись перед глазами – забитые эшелонами станции, десятки тысяч беженцев, не знающих, куда деваться, больницы, переполненные ранеными и тифозными, которых оставили на милость победителей, раздетые и разутые солдаты, отчаявшиеся и еле бредущие по заснеженным дорогам, – хотя на складах было достаточно обмундирования. Интенданты придержали выдачу и оставили все большевикам. Всюду хаос, трусость и предательство!
И здесь его вина полная, он, как проигравшийся игрок, поставил все на последнюю ставку, и она оказалась бита! Да еще союзники, ставшие в одночасье погубителями русской государственности. В Нижнеудинске он получил клятвенные заверения Совета послов о доставке его в мятежный Иркутск и далее в Забайкалье в сохранности. Получив такие надежные гарантии, как ему тогда показалось, он передал под охрану чехов 4 января «золотой эшелон», над которым немедленно вывесили флаги союзных держав.
И что же?
Все это было замаскированным предательством – через неделю его выдали Политцентру для суда и казни, а золото попало в руки большевиков как плата за беспрепятственный проход чешских эшелонов. Теперь адмирал не сомневался, что последние специально не пропустили на восток русские поезда и обдуманно сорвали суматошно начатую эвакуацию из Западной Сибири – белую государственность списали со счетов. Чехи, спасая свою шкуру, фактически перешли на сторону красных, открыто оказав помощь мятежникам из Политцентра.
Да, он совершил ошибки, страшные и непоправимые, и должен был искупить их кровью. Нужно было оставить «золотой эшелон», раздать проклятый металл по колоннам или утопить ящики в Енисее – лишь бы они не стали добычей красных или предателей-интервентов. И, взяв в руки винтовку, идти с уставшими солдатами генерала Каппеля – для него, русского офицера, даже смерть в бою была бы гораздо лучше того позорного судилища и казни, что ожидают впереди…
