– И до тринадцатого числа вы больше не общались?
– Мы и тринадцатого не общались, – напомнил ему Драммонд. – Да, я звонил Джасперу, но ответа не было. Иззи говорит… – он запнулся, – говорит, что он, скорее всего, был уже мертв.
– Рановато было для телефонного звонка, – отметил Страйк.
– Я… хотел ему поскорее сообщить некоторые сведения.
– Какого характера?
– Личного.
Страйк выжидал. Драммонд маленькими глотками попивал чай.
– Относительно финансового положения его семьи, которое, как вам, видимо, известно, на момент смерти Чизла находилось в плачевном состоянии.
– Да.
– Он продал земли, перезаложил лондонскую недвижимость, через меня избавился от всех ценных картин. И был совершенно прав, пытаясь под конец всучить мне кое-что из наследства старушки Тинки. В некотором роде… неловкая возникла ситуация.
– Как это?
– Меня интересуют старые мастера, – ответил Драммонд. – Я не покупаю изображения лошадей в яблоках кисти безвестных австралийских художников-самоучек. Чтобы только оказать дружескую любезность Джасперу, я попросил моего постоянного эксперта из аукционного дома «Кристис» оценить кое-какие из этих работ. Единственной вещью, которая хоть что-то представляла собой в денежном выражении, оказался холст с пегой кобылой и жеребенком…
– Кажется, я это видел, – вставил Страйк.
– …но и он оценивается в сущие гроши, – сказал Драммонд. – Если и уйдет, то за бесценок.
– За какую примерно сумму, навскидку?
– В лучшем случае от пяти до восьми тысяч, – пренебрежительно сообщил Драммонд.
– Для некоторых это довольно солидный бесценок, – заметил Страйк.
– Друг мой, – возразил Генри Драммонд, – на эти деньги невозможно отремонтировать даже одну десятую часть кровли Чизл-Хауса.
– И тем не менее Джаспер подумывал о продаже этого полотна? – спросил Страйк.
– Наряду с полудюжиной других, – ответил Драммонд.
– У меня сложилось впечатление, что миссис Чизл как-то по-особому привязана к этой картине.
– Мне кажется, в последнее время желания супруги не играли для него большой роли… Боже мой, – вздохнул Драммонд, – до чего же все это тягостно. Я даже не хочу, чтобы его родные из моих уст услышали сведения, которые, с моей точки зрения, вызовут у них лишь обиду и гнев. Они и без того страдают.
Драммонд постукал ногтем по зубам.
– Уверяю вас, – сказал он, – причина моего звонка никоим образом не связана со смертью Чизла.
И все же в его голосе прозвучало какое-то сомнение.
– Вам необходимо побеседовать с Рафаэлем, – выговорил он, тщательно подбирая слова, – потому что, по моему мнению… весьма вероятно… Рафаэля я не люблю, – заявил он, как будто до сих пор выражался недостаточно ясно, – однако мне представляется, что утром в день смерти отца он совершил благородный поступок. По крайней мере, я не вижу здесь никакой корысти для него лично и считаю, что он об этом помалкивает по той же причине, что и я. Ему, как члену семьи, проще принимать решения, нежели мне. Побеседуйте с Рафаэлем.
У Страйка возникло такое ощущение, что Генри Драммонду будет только на руку, если Рафаэль настроит против себя все семью. Тут в дверь постучали. Блондинка Люсинда просунула голову в кабинет:
– Миссис Росс неважно себя чувствует, Генри; она собирается уезжать, но хотела бы попрощаться.
– Да, хорошо. – Драммонд встал из-за своего письменного стола. – К сожалению, больше ничем помочь не могу, мистер Страйк.
– Я очень признателен вам за эту встречу, – сказал Страйк и тоже встал, хотя и с большим трудом, и взял свою палку. – Можно последний вопрос?
– Разумеется, – ответил Драммонд, останавливаясь.
– Вам что-нибудь говорит такое выражение: «Он на них ставил лошадь»?
Похоже, Драммонд был искренне озадачен.
– Ставил… лошадь?.. Кто? На кого?
– То есть вы не представляете, что это может означать?
– Ума не приложу. Прошу прощения, но, как вы сами слышали, меня ждет клиентка.
В центре безлюдной галереи Люсинда суетилась вокруг темноволосой женщины на сносях, которая, сидя на высоком стуле, маленькими глоточками пила воду.
Узнав Шарлотту, Страйк понял, что эта – вторая подряд – встреча отнюдь не случайна.
50
Потому что ведь это вы главным образом меня заклеймили.
Генрик Ибсен. Росмерсхольм
– Корм, – пролепетала Шарлотта, глядя на него поверх стакана с водой.
Ее лицо заливала бледность, но Страйк, который знал, что она не упустит случая разыграть любую ситуацию, какая будет ей выгодна, хоть за счет отказа от пищи, хоть за счет густого нанесения белил, только кивнул.
– О, так вы знакомы? – удивился Драммонд.
– Мне пора, – зашелестела она, приподнимаясь; вокруг нее засуетилась встревоженная Люсинда. – Я опаздываю на встречу с сестрой.
– Вы уверены, что сможете идти? – спросила Люсинда.
Шарлотта одарила Страйка трепетной улыбкой.
– Сделай одолжение, проводи меня. Это в одном квартале отсюда.
Драммонд с Люсиндой повернулись к Страйку, явно радуясь, что переложили на его плечи всю ответственность за эту богатую даму со связями.
– Не очень-то я гожусь для таких поручений, – сказал Страйк, указывая на свою трость.
Удивление Драммонда и Люсинды стало почти осязаемым.
– Если я почувствую, что близятся роды, сразу тебя предупрежу, – сказала Шарлотта. – Ну так как? Пожалуйста!
Он мог бы ответить «нет». Он мог бы спросить: «А сестра твоя переломится за тобой зайти?» Но любой отказ выставил бы его негодяем в глазах людей, которые еще могли понадобиться ему для дела.
– Ну ладно, – сказал Страйк, делая над собой усилие, чтобы не скатиться до хамства.
– Я вам очень признательна, Люсинда, – выговорила Шарлотта, сползая со стула.
Она пришла в бежевом шелковом тренче поверх черной майки, в джинсах для беременных и в кроссовках. Все ее наряды и даже эти повседневные вещи были высочайшего качества. Ткани она предпочитала однотонные, а покрой – строгий или классический: это оттеняло ее необыкновенную красоту и придавало ей рельефности.
Страйк придержал для нее дверь; бледность Шарлотты напомнила ему, как однажды побледнела и взмокла Робин в конце поездки, мастерски избежав неминуемого, казалось, столкновения на черном льду.
– Спасибо, – бросил он Драммонду.
– Всегда к вашим услугам, – чопорно отозвался галерист.
