– Корморан, – окликнула Робин, снимая со спинки стула оставленный там жакет. – Можно тебя на пару слов? Извините, но мне придется уйти, – сказала она остальным.
– Все нормально? – спросил Страйк, когда они вдвоем снова вышли в коридор и Робин закрыла дверь в кабинет, где находилась группа полицейских.
– Да, – сказала Робин, а потом: – Ну… не совсем. Лучше сам прочти. – И она протянула ему свой мобильный.
Нахмурившись, Страйк просмотрел весь диалог между Робин и Мэтью, вплоть до материала из «Ивнинг стэндард».
– Ты согласилась на эту встречу?
– Пришлось. Не потому ли поблизости опять нарисовался Митч Паттерсон? Если Мэтью подольет масла в огонь, а он на это вполне способен… Пресса и так взбудоражена тем, что вы с…
– О нас с Шарлоттой забудь, – оборвал он. – Она вынудила меня провести с ней двадцать минут. А он обманом пытается вынудить тебя…
– Знаю, – сказала Робин, – но мне так или иначе придется с ним переговорить. На Олбери-стрит остались почти все мои вещи. У нас с ним до сих пор общий счет в банке.
– Хочешь, я пойду с тобой?
Тронутая его предложением, Робин сказала:
– Спасибо, но это вряд ли поможет делу.
– Тогда позвони мне потом, ладно? Дай знать, как и что.
– Непременно, – пообещала она.
И, в одиночку направляясь к лифтам, даже не замечала, кто идет ей навстречу, пока не услышала:
– Бобби?
Робин обернулась. Перед ней стояла Флик Пэрдью, которая возвращалась из туалета, сопровождаемая женщиной в полицейской форме. Подобно Кинваре, Флик смыла слезами весь свой макияж. В белой рубашке, надетой – очевидно, по настоянию родителей – вместо футболки с надписью «Хезболла», она как-то съежилась и стала меньше ростом.
– Робин. Как дела, Флик?
Казалось, Флик борется со своими мыслями, слишком чудовищными, чтобы высказывать их вслух.
– Надеюсь, ты сотрудничаешь со следствием, – сказала Робин. – Главное – ничего не скрывай, хорошо?
Ей почудилось едва заметное отрицательное покачивание головой – знак инстинктивной непокорности, последних тлеющих углей верности, даже в этом бедственном положении.
– Говори только правду, – шепнула Робин. – Следующей он убил бы тебя, Флик. Ты слишком много знаешь.
69
Я предвидел все случайности. Давно уже.
Генрик Ибсен. Росмерсхольм
После двадцатиминутной поездки в метро Робин вышла на станции «Уорик-авеню» в почти незнакомом районе Лондона. Маленькая Венеция всегда вызывала у нее некоторое любопытство, поскольку свое экстравагантное среднее имя, Венеция, она получила из-за того, что была зачата в настоящей Венеции. Но в дальнейшем это имя обещало ассоциироваться для нее с напряженной встречей на берегу канала и тяжелым – кто бы сомневался – выяснением отношений с Мэтью.
Она прошла по улице Клифтон-Виллас, где листья платанов своим прозрачным нефритом выделялись на фоне квадратных, кремового цвета домов, чьи стены светились золотом в лучах вечернего солнца. Тихая красота этого мягкого летнего вечера вдруг навеяла Робин глубочайшую грусть: ей вспомнился точно такой же вечер десять лет назад, когда в свои едва-едва семнадцать лет она, вихляя на высоких каблуках, торопливо шла по дороге от дома своих родителей, отчаянно волнуясь из-за предстоящего первого свидания с Мэтью Канлиффом, который только что сдал экзамен по вождению и обещал вечером прокатить ее в Харрогейт. И вот она опять спешит на встречу с ним – чтобы договориться об окончательном разрыве их судеб. Робин презирала себя за эту грусть, за воспоминания о радостных совместных переживаниях – предвестниках любви, потому что сейчас было бы разумнее вспомнить о его предательстве и бездушии.
Она повернула налево, перешла на другую сторону, чтобы продолжить путь в прохладной тени кирпичных стен, тянувшихся параллельно каналу вдоль правой стороны Бломфилд-роуд, и тут в конце улицы промчался полицейский автомобиль, одним своим видом придавший ей сил. Это был, можно сказать, дружеский привет оттуда, где, как теперь стало предельно ясно, текла ее настоящая жизнь, – привет, напомнивший об истинном ее предназначении, которое никак не увязывалось с положением жены Мэтью Канлиффа.
В стену были встроены высокие, выкрашенные в черный цвет деревянные ворота, ведущие, если верить сообщению Мэтта, к бару на берегу канала, но, когда Робин толкнула одну из створок, оказалось, что ворота заперты. Окинув взглядом улицу в обоих направлениях и не обнаружив признаков Мэтью, Робин полезла за поставленным на беззвучный режим телефоном, который тут же завибрировал от поступившего звонка. Стоило ей извлечь телефон из сумки, как ворота с электрическим приводом открылись сами и она прошла во дворик, прижимая трубку к уху:
– Привет, я как раз…
Ей в ухо заорал Страйк:
– Немедленно уходи, это не Мэтью!..
Дальше все происходило одновременно.
У нее вырвали телефон. За долю секунды Робин отметила, что никакого бара здесь нет и в помине, а есть только запущенный участок берега под мостом, неряшливые заросли кустарника и темная, обшарпанная, низко сидящая на воде баржа под названием «Одиль». От сильного удара кулаком в солнечное сплетение Робин, охнув, сложилась пополам. В таком положении она услышала всплеск брошенного в канал телефона; чьи-то руки схватили ее за волосы и за пояс брюк и потащили к барже, а у нее в легких даже не осталось воздуха, чтобы закричать. Она ударилась об узкий деревянный стол и упала на пол – ее затащили на баржу.
Дверь захлопнули. Она услышала скрежет запираемого замка.
– Сядь, – приказал мужской голос.
Все еще задыхаясь, Робин подтянулась на деревянную скамью у стола, покрытого тонкой мягкой тряпицей, потом обернулась и увидела направленное на нее дуло револьвера.
На стоящий напротив стул опустился Рафаэль.
– Кто тебе звонил? – потребовал он ответа, из чего она заключила, что Рафаэль, втаскивая ее на баржу, побоялся, как бы звонивший не услышал шума борьбы, и даже не проверил экран ее мобильника.
– Мой муж, – хрипло солгала Робин.
Там, где он схватил ее за волосы, горела кожа головы. Боль в области диафрагмы была такой резкой, что Робин заподозрила перелом ребра. Все еще судорожно стараясь набрать в легкие воздуха, она за несколько размытых секунд представила свое положение в миниатюре, будто издалека, в трепещущей капсуле времени. Робин увидела, как Рафаэль ночью скидывает в темную воду ее отяжелевшее мертвое тело, а Мэтью, который – это ясно как день – заманил ее к каналу, допрашивают и, возможно, обвиняют. Она увидела лица своих убитых горем родителей и братьев на ее похоронах в Мэссеме, и еще Страйка, стоящего у задней стены церкви точно так же, как у нее на свадьбе, только разъяренного – ведь произошло то, чего он опасался, и она погибла из-за его ошибок.
