– Это был подарок, – отчеканил он в трубку, – от моего старшего сына. Золото девятьсот девяносто девятой пробы, с гравировкой: «Nec Aspera Terrent»
[30]. Тысяча чертей! – неожиданно взревел он, и Робин заметила, что все компьютерные гении, сидевшие по другую сторону коридора, повернули головы к Чизуэллу. – Это латынь! Соедините меня хоть с кем-нибудь, кто владеет английским! Я Джаспер Чизл, министр культуры. Дату я вам уже сообщил… нет, нельзя… у меня крайне мало времени…
По тем репликам, которые звучали в кабинете, Робин поняла, что Чизуэлл потерял дорогой его сердцу зажим для банкнот и теперь звонит по этому поводу в отель, где останавливались они с Кинварой в день ее рождения. Мало того что служащие не нашли этот зажим, так они еще не проявили достаточного почтения к Чизуэллу, который снизошел до их ночлежки.
– Я требую, чтобы мне перезвонили! Как об стенку горох, – пробормотал Чизуэлл, разъединился и уставился на Робин, словно забыв, кто она такая. Тяжело дыша, он опустился на диван напротив. – Даю вам ровно десять минут, так что докладывайте по существу.
– У меня появилась информация по мистеру Уинну, – сказала Робин, вынула из сумочки блокнот и, не дожидаясь ответа министра, вкратце изложила сведения, полученные от сэра Кевина.
– …и наконец, – произнесла она минуты через полторы, не более, – нельзя исключать, что за мистером Уинном тянутся и другие правонарушения, но за этой информацией надо обращаться к доктору Элспет Кертис-Лейси, чей телефонный номер засекречен. Найти его не составит труда, но сейчас я не стала на это отвлекаться, так как подумала… – продолжала Робин с осторожностью, поскольку в нее впились крошечные глазки Чизуэлла, – что должна немедленно явиться к вам с отчетом.
Несколько мгновений он просто смотрел на нее со своим обычным недовольным видом, а потом хлопнул себя по колену – с нескрываемым удовольствием.
– Так-так-так, – протянул он. – А ведь он мне говорил, что вы у него – самая лучшая. Да-с. Буквально.
Достав из кармана мятый носовой платок, Чизуэлл вытер лицо, вспотевшее от переговоров со служащими злополучного отеля.
– Так-так-так, – повторил он. – День, похоже, налаживается. Раз за разом они себя выдают… Значит, Уинн – расхититель и лжец, если не хуже?
– Как сказать… – Робин не спешила навешивать ярлыки, – он не может отчитаться за двадцать пять тысяч фунтов и, бесспорно, раздает обещания, которые неспособен выполнить.
– Доктор Элспет Кертис-Лейси, – выговорил Чизуэлл в ответ собственным мыслям. – Имя знакомое.
– Раньше она была членом совета либерально-демократической партии от Нортумберленда, – подсказала Робин, только что просмотревшая сайт фонда «Равные правила игры».
– Жестокое обращение с детьми, – неожиданно выпалил Чизуэлл. – Вот откуда я ее знаю. Жестокое обращение с детьми. Она заседала в каком-то комитете. Свихнулась на этой теме, ей уже мерещится. Дело ясное: «либдемы» – сплошь с заскоками. На этом и сошлись. Чокнутых там – пруд пруди.
Он вскочил, оставив на черной коже дивана россыпь перхоти, и с хмурым видом заметался по кабинету.
– Афера с благотворительностью рано или поздно выплывет наружу, – сказал он, вторя супруге сэра Кевина. – Только виновным, как пить дать, совсем не нужно, чтобы это произошло в ближайшее время, когда Делия с головой ушла в Паралимпийские игры. Уинн задергается, если узнает, что я в курсе дела. Да-с. Полагаю, это его обезоружит… во всяком случае, на время. Хотя, если он завязан с детьми…
– Доказательств нет, – вставила Робин.
– …на него ляжет вечное клеймо, – договорил Чизуэлл и опять стал мерить шагами кабинет. – Так-так-так. Теперь понятно, зачем Уинн хотел в четверг протащить своих попечителей на наш паралимпийский банкет, правда? Пытается их умаслить, дабы никто больше не сбежал с тонущего корабля. На банкете будет присутствовать принц Гарри. Этих благотворителей хлебом не корми – дай пообщаться с особами королевской крови. Многие только ради этого и вступили в организацию.
Он почесал проволочную шевелюру, открыв большие круги пота под мышками.
– Вот как надо поступить, – решил он. – Мы внесем этих попечителей в список приглашенных – и вы тоже приходите. А в банкетном зале припрете к стенке эту Кертис-Лейси и разузнаете, что у нее имеется. Договорились? Вечером двенадцатого?
– Да. – Робин сделала для себя пометку. – Отлично.
– А я тем временем дам понять Уинну, что мне известно, как он проворовался.
Когда Робин уже была у дверей, он резко спросил:
– Нет желания поработать личным референтом, а?
– Простите?
– Сменить Иззи на ее посту. Сколько вам платит этот сыщик? Думаю, я могу соответствовать. Мне нужен помощник с мозгами и с характером.
– Меня… вполне устраивает нынешняя работа, – ответила Робин.
Чизуэлл фыркнул:
– Хм. Что ж, может, оно и к лучшему. Когда мы разделаемся с Уинном и Найтом, у меня, вероятно, будет для вас новое задание. Ладно, ступайте.
Повернувшись к ней спиной, он положил руку на телефон.
На тротуаре, при свете дня, Робин проверила мобильный. Страйк так и не перезвонил, зато Мэтью прислал название паба в Мэйфере, в удобной близости от места работы Сары. Впрочем, Робин теперь ждала вечера уже не с таким содроганием, как до беседы с Чизуэллом. А возвращаясь в здание парламента, она даже замурлыкала песню Боба Марли.
«А ведь он мне говорил, что вы у него – самая лучшая. Да-с. Буквально».
26
Я буду не совсем одинок. Нас двое, чтобы выдержать одиночество.
Генрик Ибсен. Росмерсхольм
В четыре часа утра – безнадежной порой, когда трясущиеся жертвы бессонницы населяют мир пустых теней и само бытие кажется зыбким и неясным, – Страйк проснулся в больничном кресле. Пару мгновений он ощущал только ломоту во всем теле и еще голод, от которого подводило живот. Потом он увидел совсем рядом, на больничной койке, своего одиннадцатилетнего племянника Джека, неподвижно лежащего с гелевыми подушечками на глазах и какой-то трубкой, вставленной в горло; от запястий и шеи тянулись провода. С края койки свисал мочеприемник; три капельницы отдавали свое содержимое подростковому телу, ставшему вдруг совсем маленьким и беззащитным среди жужжащей аппаратуры в глухой, как пещера, палате интенсивной терапии.
Где-то за шторкой, отгораживающей кровать Джека, послышались мягкие сестринские шаги. Поначалу Страйку не разрешили остаться на ночь в кресле, но он уперся, да к тому же сыграла свою роль его известность, хотя и скромная, вкупе с инвалидностью. В стороне, прислоненные к стене у тумбочки, стояли его костыли. Здесь было душно, как в любой больничной палате. После того как Страйку оторвало ногу, он провел много недель на железных больничных койках. Этот характерный запах вернул его к тем временам, когда в жизни оставались только боль и жестокая перенастройка, когда он вынужденно подгонял всю свою повседневность под бесконечные помехи, унижения и мерзости.
