– Ты мне этого не говорила.
– Извини, – сказала Робин, помня, что дело было вскоре после ее отказа следить за Джимми во время марша протеста. – Совсем забыла. Да, Чизуэлл процитировал что-то на латинском, а потом бросил: «Человек ваших привычек».
– А что был за стих?
– Понятия не имею, я же латынь не учила. – Она посмотрела на часы. – Пойду переодеваться, мне через сорок минут надо быть в министерстве.
– Да и мне тоже пора, Страйк, – сказал Барклай.
– У тебя, Барклай, только два дня, – бросил Страйк ему в спину, – а потом снова возьмешь на себя Найта.
– Спокуха, – ответил Барклай. – Мне за два дня малой до чертиков надоест.
– Славный парень, – заметила Робин, когда шаги Барклая по железной лестнице стихли.
– Ага, – буркнул Страйк, потянувшись за протезом. – Нормальный.
По его просьбе свидание с Лорелеей было назначено на довольно ранний час. Пришло время начинать тягостную процедуру – приводить себя в презентабельный вид. Робин, чтобы переодеться, вышла в тесный туалет на лестничной площадке, а Страйк, пристегнув протез, перешел из приемной к себе в кабинет. Как только он принялся натягивать костюмные брюки, зазвонил телефон. Робко надеясь, что это звонит Лорелея – сказать, что сегодня не сможет прийти, – он поднял растрескавшийся мобильник и с необъяснимым дурным предчувствием увидел имя Хатчинса.
– Страйк?
– В чем дело?
– Страйк… я облажался.
Хатчинс еле шелестел.
– Что случилось?
– Найт с дружками. Я вошел за ними в паб. Они что-то задумали. У него плакат с мордой Чизуэлла…
– И? – едва не закричал Страйк.
– Страйк, прости… ноги не держат… я эту шайку потерял…
– Козел! – заорал Страйк, выйдя из себя. – Почему ты не предупредил, что болен?
– Я и так в последнее время уклонялся… а у тебя такой затык…
Страйк переключил Хатчинса на громкую связь, положил телефон на стол и принялся лихорадочно застегивать сорочку.
– Ты уж прости, дружище… идти трудно…
– Это ты мне рассказываешь?!
Кипя от негодования, Страйк прервал разговор.
– Корморан? – окликнула из-за двери Робин. – Все нормально?
– Нет, блин, ненормально!
Он распахнул дверь в приемную.
Какая-то частица его сознания зафиксировала, что Робин переоделась в зеленое платье, которое он подарил ей два года назад в благодарность за помощь в поимке убийцы – первого в их совместном списке. Выглядела она ослепительно.
– У Найта плакат с портретом Чизуэлла. Они с дружками что-то задумали. Так я и знал, нутром чуял что-то мерзотное, поскольку Уинн его кинул… Зуб даю, он направляется на тот же банкет, что и ты. Дьявольщина… – Страйк сообразил, что до сих пор не обулся, и отступил назад. – А Хатчинс их упустил! – гаркнул он через плечо. – Вот баран, не предупредил меня, что болен.
– Может, еще не поздно вернуть Барклая? – предложила Робин.
– Да он уже в метро. С-с-сука, неужели мне самому туда переться? – Страйк плюхнулся на диван и сунул ноги в ботинки. – Журналюги налетят – всем охота на принца поглазеть. А требуется ведь совсем немного: чтобы вся тусовка увидала этот долбаный плакат – и Чизуэлл останется не у дел, а заодно и мы. – Он тяжело поднялся на ноги. – Где сегодня этот банкет?
– В Ланкастер-Хаусе, – сказала Робин. – Зал «Стейбл-Ярд».
– Понятно, – бросил Страйк, направляясь к дверям. – Будь на связи. Возможно, тебе придется внести за меня залог. Не исключено, что я начищу кому-нибудь рожу.
29
Невозможно больше оставаться праздным зрителем.
Генрик Ибсен. Росмерсхольм
Уже через двадцать минут такси, которое Страйк схватил на Черинг-Кросс-роуд, свернуло на Сент-Джеймс-стрит – он даже не успел закончить телефонный разговор с министром культуры.
– Плакат? И что на нем изображено?
– Ваш портрет, – ответил Страйк. – Больше ничего не знаю.
– И этот мерзавец направляется к месту проведения банкета? Черт, это же конец! – заорал Чизуэлл с такой яростью, что даже Страйк содрогнулся и отстранил мобильный. – Если это попадет в СМИ, мне каюк! Вам ведь поручено не допускать подобных событий, черт бы вас побрал!
– Постараюсь, – ответил Страйк, – но на вашем месте я бы предпочел быть в курсе дела. Советую…
– Когда мне понадобится ваш совет, я сообщу!
– Сделаю все возможное, – пообещал Страйк, но Чизуэлл уже повесил трубку.
– Дальше меня не пропустят, уважаемый, – сказал таксист отражению Страйка в зеркале заднего вида, под которым, украшенный золотым изображением Ганеши
[33], болтался мобильный на подвеске из разноцветных нитяных кисточек.
В конце улицы был полицейский кордон. Растущая толпа зевак и болельщиков, многие с маленькими британскими флажками, теснилась за барьерами в ожидании паралимпийцев и принца Гарри.
– Ладно, я здесь выйду, – нащупывая в кармане бумажник, сказал Страйк.
Перед ним вновь высился зубчатый фасад Сент-Джеймсского дворца; в последних лучах солнца поблескивали золоченые шестигранные часы. Миновав переулок, где находился «Прэттс», Страйк опять заковылял в гору, по направлению к толпе; элегантно одетые прохожие, а также посетители галерей, дорожные рабочие и виноторговцы вежливо расступались: его хромота становилась все заметнее.
– Йопта, йопта, йопта… – бормотал он; с каждым шагом боль отдавала в пах, но толпа фанатов и поклонников монархии становилась все ближе.
Ни плакатов, ни политических лозунгов Страйк не замечал, но на самых подступах к толпе, покосившись в сторону Кливленд-роу, увидел загородку для прессы и ряды фоторепортеров, застывших в ожидании принца и знаменитых спортсменов. И только когда мимо пронесся автомобиль с яркой брюнеткой – известной телеведущей, Страйк вспомнил, что не предупредил Лорелею о возможном опоздании, и торопливо набрал ее номер.
– Привет, Корм, – настороженно ответила она.
Он понял, что Лорелея почувствовала недоброе.
– Привет, – ответил он, стреляя глазами по сторонам в поисках Джимми. – Ужасно виноват, но тут неотложное дело. Возможно, я опоздаю.
– Ничего страшного. – В ее голосе сквозило облегчение: невзирая ни на что, он намеревался прийти. – Хочешь, я перебронирую на попозже?
– Пожалуй… давай не в семь, а в восемь?
В третий раз обернувшись, чтобы осмотреть Пэлл-Мэлл, Страйк заметил помидорно-рыжие волосы Флик. К толпе приближались восемь отпоровцев; среди них выделялись долговязый блондинчик с дредами и плотный коротышка, похожий на вышибалу. Флик оказалась единственной женщиной. Все, за исключением Джимми, несли плакаты с разорванными олимпийскими кольцами или лозунги вроде «Честная игра = честная зарплата» и «Даешь не бомбы, а жилье». Джимми тоже держал у ноги какой-то плакат, но перевернутый изображением к себе и древком вниз.
