– Алло?
– Это Корморан? – спросил смутно знакомый женский голос с аристократической интонацией.
– Да. С кем имею честь?
– Это Иззи Чизл, – ответила собеседница так, будто у нее заложило нос.
– Иззи?! – удивился Страйк. – Э… как дела?
– Кое-как держусь. Да, мы получили твой инвойс.
– Так. – Он гадал, не начнет ли она оспаривать весьма солидную итоговую сумму.
– Готова хоть сейчас вручить тебе гонорар, если ты сможешь… Скажи, у тебя есть возможность заехать ко мне домой? Быть может, прямо сегодня, если это удобно? Выкроишь время?
Страйк посмотрел на часы. Впервые примерно за месяц у него не было намечено никаких дел, кроме ужина у Лорелеи; перспектива урвать крупный чек выглядела чрезвычайно заманчивой.
– Да, сегодня вполне удобно, – ответил он. – Ты сейчас где, Иззи?
Она дала ему адрес в Челси.
– Через час я у тебя.
– Идеально, – с облегчением выдохнула она. – До встречи.
38
Ах, это убийственное сомнение!..
Генрик Ибсен. Росмерсхольм
Около полудня Страйк подходил к дому Иззи – старинному особняку на тихой дорогой улице Аппер-Чейни-роу в Челси; здесь, не в пример Эбери-стрит, застройка отличалась элегантным разнообразием. У дома Иззи, небольшого, выкрашенного в белый цвет, стоял каретный фонарь. Когда Страйк позвонил, ему открыли почти сразу.
Одетая в свободные черные брюки и черный свитер, слишком теплый для такого погожего дня, Иззи напомнила Страйку своего отца, который пришел на первую встречу в пальто, хотя дело было в июне. У Иззи на шее был сапфировый крест. Страйк подумал, что она придерживается современных вкусов ровно в той мере, какую допускают неписаные законы траура.
– Входи, входи, – нервно заговорила она, пряча глаза и пропуская его в просторную кухню-гостиную открытой планировки, с белыми стенами, яркими узорчатыми диванами и камином в стиле ар-нуво с двумя лепными женскими фигурами по бокам.
Высокие окна в торцевой стене выходили в небольшой частный дворик, где среди затейливо подстриженных кустарников стояла дорогая чугунная мебель для сада.
– Садись. – Иззи указала на пестрый диван. – Чай? Кофе?
– Чай, если можно; спасибо.
Опустившись на диван, Страйк незаметно вытащил из-под себя пару неудобных, расшитых бусинами подушек и осмотрелся. Если не считать этой жизнерадостной современной обивки, здесь господствовал традиционный английский вкус. Над столом, уставленным фотографиями в серебряных рамках, включая большой черно-белый свадебный снимок родителей Иззи – Джаспера Чизуэлла в форме Собственного королевского гусарского полка и леди Патрисии, зубастой блондинки в облаке тюля, – возвышались две гравюры с охотничьими сценами. Над каминной полкой висела огромная акварель с изображением трех светловолосых детишек: Страйк заключил, что это Иззи и двое старших – покойный Фредди и неведомая Физзи.
Иззи громыхала посудой, роняла чайные ложки, открывала и захлопывала дверцы шкафов, не находя того, что искала. В конце концов, отказавшись от предложенной Страйком помощи, она взяла с кухонной стойки поднос с заварочным чайником, кружками костяного фарфора и печеньем, чтобы перенести на ближайший журнальный столик.
– Смотрел открытие? – из вежливости спросила она, хлопоча с чайником и ситечком.
– Да, смотрел, – ответил Страйк. – Потрясающе, верно?
– Ну, первая часть мне понравилась, – сказала Иззи, – вплоть до промышленной революции, но после этого, с моей точки зрения, все пошло чересчур политкорректно. Думаю, для иностранцев осталось загадкой, с какой стати мы выставляем напоказ нашу государственную систему здравоохранения, да и весь этот рэп меня, честно сказать, утомил. Вот молоко, сахар.
– Спасибо.
Наступила краткая пауза, нарушаемая лишь позвякиванием чайных ложечек и фарфора; в Лондоне такая плюшевая тишина доступна только людям большого достатка. В мансарде у Страйка даже зимой не бывало полной тишины: улицу в Сохо заполоняли музыка, шаги, голоса; по ночам, когда пешеходы убирались восвояси, сквозь темноту с ревом неслись автомобили, а хлипкие рамы его окон дергал ветер.
– Ах да, твой чек, – с придыханием сказала Иззи, опять вскочила и принесла конверт, лежавший на кухонной стойке. – Держи.
– Большое спасибо. – Страйк принял у нее конверт.
Иззи в очередной раз села, взяла печенье, но передумала и оставила его на своей тарелке. Страйк попробовал чай – превосходного, как он понял, качества, но с неприятным вкусом сухих цветов.
– Мм, – собралась с духом Иззи, – прямо не знаю, с чего начать. – Она осмотрела свои ногти без маникюра. – Боюсь, как бы ты не подумал, что я рехнулась, – пробормотала она, глядя на него из-под ненакрашенных светлых ресниц.
– Это вряд ли, – сказал Страйк, опустил кружку и понадеялся, что сумел изобразить участливую мину.
– Ты в курсе, какое вещество экспертиза обнаружила в папином апельсиновом соке?
– Нет, – ответил Страйк.
– Амитриптилин – растертые в порошок таблетки. Не знаю, слышал ты или нет… антидепрессант. Полиция заявила, что это действенный и безболезненный способ самоубийства. Вроде как ремень и… одновременно и ремень, и подтяжки; одновременно и таблетки, и… полиэтиленовый пакет.
Иззи неаппетитно отпила чая.
– Они… полицейские… держались по-доброму, честное слово. Ну, их этому обучают, правда? Нам объяснили: при большой концентрации гелия одного вдоха достаточно, чтобы… чтобы уснуть.
Она сжала губы и вдруг громко зачастила:
– Но дело-то в том… Я совершенно точно знаю, что папа никогда не стал бы себя убивать, поскольку он к этому относился резко отрицательно, всегда говорил, что суицид – это прибежище труса, который к тому же не щадит родных и близких. И вот ведь что странно: никаких упаковок амитриптилина в доме не нашли. Ни коробочек, ни блистеров – ничего. Будь уверен, на коробочке стояло бы имя Кинвары. Кинваре прописывают амитриптилин. Она принимает его больше года.
Иззи покосилась на Страйка, проверяя, как действуют на него ее слова. Он молчал, и она продолжила:
– Накануне вечером папа с Кинварой поскандалили на том приеме, как раз перед тем, как я подошла к вам с Шарли. До этого папа нам сказал, что попросил Раффа утром заехать на Эбери-стрит. Кинвара пришла в ярость. Начала допытываться, почему папа ей ничего не рассказывает, а он только улыбнулся, и она распалилась еще сильнее.
– А почему?..
– Да потому, что она всех нас ненавидит, – объяснила Иззи, с полуслова разгадавшая вопрос. Она сцепила руки, костяшки пальцев побелели. – Кинвара всегда ненавидела всех и вся, кто мог бы соперничать с ней за папино внимание. Но больше всех она ненавидит Раффа, потому что он – копия своей матери, а Кинвара всегда тушуется от одного лишь упоминания Орнеллы, потому что та – до сих пор гламурная красотка, а Кинвара – отнюдь нет, но Кинвара и самого Раффа не выносит. Она всегда боялась, что он оттеснит Фредди и будет восстановлен в завещании. Кинвара вышла за папу только из-за денег. Она его никогда не любила.
