Улыбался Савелий редко, говорил – и того реже. Вопросов маме никогда не задавал. Когда я лезла к нему со всякими «почему», хмурился и обстоятельно отвечал, а чаще говорил: «Пойдём, сама увидишь». Я и ходила за ним как хвостик, и смотрела, как что делается.
Мама совсем поправилась и снова начала искать работу. Меня с ней отпускали не всегда, только в хорошую погоду. И к вечеру мы возвращались в тёплый дом.
Как-то «между делом» Савелий свалял мне валенки и сшил ичиги – кожаные сапожки с мягкой подошвой. Обувь была мне великовата – «на вырост». Починил мои и мамины ботинки. Долго крутил мамин левый ботинок, что-то мерял и… выточил из дерева точное повторение подошвы маминой ортопедической обуви. Так и у мамы появились новые ичиги, причём ортопедические!
А вечерами все садились за работу. Маня и Настя пряли, мама шила Мане нарядные платья и кофточки (Маня уже «заневестилась», и ей готовили приданое). Мама хорошо шила на швейной машинке, вещи получались «как магазинные». Савелий и сыновья резали ложки, чинили обувь, а я – я громко и с выражением читала всем работающим толстую старую книгу – «Жития святых». Иногда доставали ещё одну книгу, и тогда читать садилась мама – это была Библия. У меня не получалось читать её бегло: книга была на церковнославянском языке. Мама читала и, если видела, что фраза мне не совсем понятна, переводила на русский.
Однажды вечером, вернувшись после поисков работы, мама сказала, что, хотя она по образованию агроном, может быть, её возьмут работать машинисткой в колхозную контору в Каптал-Арыке. Им нужен делопроизводитель, знающий русский. Сложность только в том, что это киргизское село и там никто по-русски не говорит, даже в конторе.
– Не торопись соглашаться, – подумав, сказал Савелий. – Тебе придётся заполнять ежедневные наряды со слов учётчиков-киргизов. Они-то все понимают по-русски и многие говорят, только с очень сильным акцентом. Ты по этим нарядам будешь делать для района еженедельные и ежемесячные сводки выполнения работ. Но при первой же ревизии окажется, что сводки, написанные твоей рукой, неправильные. Нарядчики и бригадиры скажут: «Мин урусча бельмэ»
[11], а ты за вредительство поедешь туда, куда Макар телят не гонял. Нет на это моего согласия. А если всё-таки согласишься – Еличку не отдадим, тут останется. Туда нельзя везти девчонку: скрадут, переправят к родне в горы, а лет в десять-двенадцать замуж выдадут. За такую беленькую большой калым
[12] заплатят. Здесь тебе не Москва – свои порядки. Нет на это нашего благословления. Правда, мать?
– Обеих никуда не пущу. По весне парни в армию уйдут, дом совсем пустым станет. А в контору и в здешнем колхозе по весне устроишься. Отец сам решил: как парней в армию заберут, пойдёт работать в колхоз бычатником – всё равно без мужиков хозяйство порушится.
– И как же вы будете? – спросила мама.
– Вот будет работать в колхозе. Бычатнику вон полтора трудодня
[13] во весь год положено, а Савелий и так за ихними бугаями приглядывает – наши ведь, племенные. Мы сами их колхозу отдали – всё равно всё село к нашим бугаям своих коров водило. Нас за это и не раскулачивали. И работников мы никогда не держали – сами ломили и все «излишки» в колхоз отдавали. Они только к нашему хозяйству приглядывались, а отец сам скот пригнал. Вот и не тронули. Оставайтесь у нас, перебедуем вместе, дочушка.
– Нельзя нам у вас надолго задерживаться, – грустно ответила мама. – Нам лучше на казённой квартире жить. Случись что – вас ведь тоже не помилуют; кто знает, куда ещё ветер подует. Мы уж будем искать работу. В Каптал-Арык не поедем, это я вам обещаю. Попробую ещё по школам походить – может, где-нибудь нужен учитель химии, биологии или иностранного языка, ну или музыки и пения. А вам спасибо на добром слове.
Савелий нахмурился, а Настя и Маня почему-то заплакали.
IХ. Кант бала сахарный ребëнок
Поиски работы продолжались. Однажды, когда мы шли по узкой пыльной дороге, нас обогнал «газик». Машина вдруг остановилась, из неё выскочил человек и с криком бросился к маме: «Нудольская, ти? Что ти тут делаешь?» Это оказался мамин знакомый по работе в Москве. В последнее время перед папиным арестом они часто встречались. А сейчас Тачев работал в Киргизии директором завода-совхоза «Эфиронос», расположенного как раз в том районе, к которому мы были прикреплены!
Тачев – один из болгарских коммунистов, эмигрировавших в Советский Союз вместе с Георгием Димитровым. В 1937 году часть болгарских политэмигрантов арестовали и вскоре расстреляли; Тачева же убрали из Москвы, отправив директорствовать в Киргизию. Много позже, в начале 1941 года, уезжая куда-то и прощаясь, он сказал маме, что Тачев – это не настоящая его фамилия, но назвать настоящую ещё не пришло время. Так мы её и не узнали.
Тачев устроил маму агрономом на верхний участок. В совхозе было два отделения: центральная усадьба, где находился завод по производству эфирных масел, и верхний участок – поля с эфиромасличными культурами – мятой и шалфеем – и сахарной свёклой. В Кара-Балты был сахарный завод, и все колхозы и совхозы вокруг выращивали, кроме своей основной продукции, сахарную свёклу для этого завода.
На верхнем участке жили и работали семь семей русских и триста семей киргизов.
Маме не только дали работу, но и выделили маленькую комнату, где помещались узкая железная кровать, столик, одна табуретка и печка – настоящая печка с вмазанной плитой. Тачев обещал, что, как только будет можно, он переведёт её работать на центральную усадьбу, а сейчас нужно тихо отсидеться подальше.
Узнав о маминой удаче, Настя всплакнула, а Савелий хмуро сказал:
– Завтра я собирался в те края, подвезу вас. От Вознесеновки до верхнего участка километров пятнадцать.
Утром в большую арбу запрягли двух быков (так там называли волов), погрузили какие-то мешки, поставили здоровенный сундук, посадили нас с мамой и – цоб-цобе! – поехали. Быками управляют не при помощи вожжей, а криком: «цоб!» – направо, «цобе!» – налево.
Приехав на место, Савелий молча приволок в комнату сундук, все мешки, буркнул: «Ну, живите», – и уехал.
