Стыдно есть в одиночку нашу общую еду. Заглянула в мешок с кукурузными початками. Откусить или отколупнуть зерно не получалось – очень твёрдо.
Там же есть тыква. Вкусная, сочная! Открываю другой мешок. Лежат. Большие, толстые и, вероятно, вкусные. Вот только вынуть тыкву из мешка не удаётся – тяжёлая очень. Пошире открыла мешок и вцепилась зубами в жёлтый бок. Зубы соскользнули. Наверное, надо ещё больше открыть рот, тогда получится. Увы. Тыква никак не откусывалась: зубы скользили по поверхности, оставляя на коре едва заметные следы.
Я не услышала, как вошла мама; я лежала на тыкве и пыталась её есть. «Господи. Господи, боже мой. Мой славный человечек, мой бедный, маленький голодный мышонок…» – прошелестело в воздухе.
Рядом стояла мама. Вот она здесь – моя мама. Она пришла, она дома, её никто никуда не увёз! У меня всё ещё есть мама, моя замечательная мама!
– Мамочка! – обхватив её руками, кричала я, захлёбываясь слезами. – Я не боялась, а все они ругали меня кыз бала, я не ела эти лепёшки, я их немножко лизала, и не отъедается тыква. И я не плакала… и я не трус… и я не жалуюсь… Вот…
Положив руку мне на голову, а другой слегка поглаживая по спине, мама улыбалась.
– Ну вот и славно. Сейчас мы что-нибудь придумаем, – прозвучал её спокойный голос. Мама, как всегда, улыбалась, но губы у неё почему-то дрожали. – Ты знаешь, оказывается, здесь нет магазинов – ближайший в Кара-Балты, и еды купить негде. И печку нам с тобой топить пока нечем, но у нас есть целых две лепёшки, и сейчас я разрежу эту тыкву, помоги-ка мне её вынуть. Ну что? Жив-жив, курилка?
– Жив-жив.
– Набрали воздуха, вздохнули, терпим. Всё хорошо.
– Здравствуйте вам в вашей хате! Купрановы мы, – и в комнату, вместе с нашей дневной знакомой, назвавшейся Федосьей Григорьевной, вошли её сыновья, дочь и невестки.
– Мы за́раз
[14].
Как-то быстро и почти бесшумно мешки с зерном оказались у стенки возле печки, в стену вбились несколько гвоздей, окошко затянулось беленькой занавеской, из двух верёвок, доски и гвоздей соорудилась полка, под полкой появился сундук, а у стола – лавка. Федосья Григорьевна, указав на самую молодую из женщин, сказала:
– Пока не обвыкнешь, Уляша будет тебе помогать. Она днём домой заходит и за дитём присмотрит. Да ты нас не бойся, все мы тут подмоченные.
В комнату по очереди заходили Пилипенко, Кравченко, пока не перебывали все. Видимо, мой отчаянный плач слышал весь барак. Вот тут я и узнала, что никто меня не ругал, а просто киргизские дети первый раз в жизни увидели девочку с такими светлыми волосами. Когда последней уходила Уляша, в комнате было тепло (кто-то затопил печь) и светло (кто-то принёс керосиновую лампу).
– Почивайте. Посуду себе оставьте – сгодится.
На столе осталась большая глиняная миска с дымящейся лапшой, миска с горячей мамалыгой – вкусной кашей из кукурузной муки, глечик (крынка) с молоком, плошка с солью, плошка с патокой, решето с яйцами и каравай хлеба. На сундуке лежала чистая ряднушка, а в углу стояли веник и кочерга. Кто, что и когда принёс, мы не заметили и так никогда и не узнали.
– Неча старое вспоминать, вот и весь сказ, – отвечали наши соседи.
Жизнь потекла спокойно. Мама уходила рано, возвращалась поздно. Мы обе многому научились: мама – управляться с лошадью (агроному не объехать все поля без транспорта), я – собирать кизяк и курай на топливо, лущить початки кукурузы и даже молоть муку на ручной мельнице, хотя вращать за ручку жёрнов было очень тяжело.
Вместе мы учились топить печку, варить мамалыгу, говорить по-киргизски и по-украински. Мама объясняла, что стыдно не знать язык народа, вместе с которым ты живёшь. Не хочешь учить их язык – значит, задаёшься. Мне это было совершенно понятно, а уж быть задавакой я никак не хотела. Вечером мы обменивались знаниями, которые получили за день: мама – от взрослых, я – от моих новых приятелей-киргизов, с которыми мы играли в а́льчики
[15], ездили верхом (лошадь была в каждой юрте) и вообще га́йкали
[16] по окрестностям.
И трудно сказать, что было вкуснее – кайма́к
[17] или варене́ц
[18], которыми нас угощали, куда бы мы ни зашли.
И снова каждый вечер мама рассказывала мне очередную историю, связанную с прочитанным стихотворением из томика.
Х. Великое чтение
Как-то получалось само собой, что Уляша вечерами стала оставаться у нас и слушала мамины рассказы. Мама понемногу читала мне стихи из своей хрестоматии и рассказывала всё, что знала и что было как-то связано с этими стихами.
Сколько же стихов, песен, рассказов, посвящённых, например, 1812 году, мы услышали в эти вечера!
Иногда стихотворение читалось несколько дней. Так, семьдесят две строчки из «Медного всадника», посвящённые городу, мы читали неделю. Мама рассказывала и об истории Петра I, и о флоте, и о войне со шведами, и о знаменитых архитекторах. Всё, что могла, мама мне рисовала.
Я до сих пор помню и люблю пушкинского «Полководца». Сколько вечеров, затаив дыхание, я слушала истории о постройке Зимнего дворца, Эрмитажа, рассказ о величайшей в мире картинной галерее и о том, что там можно увидеть! О Великой французской революции, закончившейся монархией – появлением императора Наполеона I. (Может быть, это закон всех революций?) О его войнах, о нападении Франции на Россию, в возможность которого у нас никто не верил, потому что весь царский двор говорил по-французски. О Багратионе, Раевском и Денисе Давыдове, о Кутузове, о Бородинской битве, о московском пожаре и бесславной гибели наполеоновской армии в русских снегах, о взятии Парижа и истории слова «бистро» – памяти тех далёких лет.
А ещё я узнала об архитекторе Росси, перестроившем многие помещения Зимнего дворца и создавшем Галерею 1812 года, где висели портреты всех героев – участников Отечественной войны, написанные английским художником Доу.
И о восстании декабристов, и о том, что портреты осуждённых декабристов – героев 1812 года – были сняты, и там до сих пор пустые места, так как портреты уничтожены.
