Постоянно хотелось видеть Бервин. Макс с нетерпением ждал следующего сеанса, в назначенное время взлетал по узкой лестнице, садился в кресло и внезапно цепенел от смущения. Естественная осторожность мгновенно пасовала перед своеобразной темной красотой, энергией, концентрацией на работе, независимостью, сосредоточенной страстью. Он отчаянно желал Бервин, но впервые в своей взрослой жизни робел. Что найдет в нем неистовая, талантливая художница? Легкость в общении, покорявшая женщин, которых он менял часто и небрежно, не подготовила Макса к новым, глубоким отношениям. Как семейная жизнь с Соней, элегантное существование в холодильнике рядом с Ингрид и даже роман с Изой Траби – испытанной, надежной боевой подругой, которую он считал почти идеальной любовницей.
Максу казалось, будто прежде он жил во сне и вдруг проснулся. Выходя на улицу после очередного сеанса, растерянно щурился и подолгу неподвижно сидел в машине, не заводя мотора.
Когда работа над портретом завершилась, повода для новых встреч не нашлось, и Максу пришлось смириться с разлукой. Альтернативы не предвиделось. И все же лицо Бервин в те минуты, когда она стояла перед мольбертом или, скрестив ноги, сидела в плетеном кресле и лист за листом покрывала карандашными набросками – лицо сосредоточенное, замкнутое, отрешенное, – возникало перед глазами, заслоняя действительность.
Макс попытался вернуться к прежнему разгульному существованию, но не получил ничего, кроме скуки и пустоты. Впервые в жизни, а в этот период многое случалось впервые, будущее предстало в виде плоской унылой равнины, без целей, задач и интересов. Прежде обожаемый дом перестал казаться желанным убежищем. Макс бродил из комнаты в комнату, переходил из кабинета в гостиную, подолгу стоял возле окна, засунув руки в карманы и глядя на океан. Когда дочь задавала вопросы относительно жалованья экономке или мелкого ремонта, отвечал невпопад. Поступившие за время его отсутствия телефонные сообщения не слушал, трубку не снимал. Ни Ангусу Бердвуду, ни Изе Траби никак не удавалось связаться с ним.
На работе редакторы удивлялись нехарактерной рассеянности и уступчивости, пытаясь понять, что случилось с несгибаемым Максом: заболел или все-таки устал и перегорел. Однако в эфире ничего не изменилось. Включенный микрофон по-прежнему служил сигналом к вдохновению, а милая сердцу радиослушателей вступительная мелодия программы словно распахивала ворота, сквозь которые он изо дня в день с облегчением попадал в собственное, до предела насыщенное пространство, куда не проникали мысли о суетном внешнем мире.
Неожиданно позвонила Бервин и спросила, не хочет ли Макс прийти и посмотреть законченный портрет. Он подъехал к ее дому, когда день уже клонился к вечеру, в спешке и нервозности запер ключи в автомобиле, выругался и тут же забыл о неприятности.
Бервин встретила гостя возле распахнутой двери студии – с бледным лицом и сжатыми по-монашески, непривычно чистыми руками. Обменялись любезностями. Более озабоченно, чем хотелось бы, Макс осведомился о здоровье: уж очень слабой она выглядела. Бервин засмеялась и ответила, что скорее всего просто нервничает. Вероятно, работа ему не понравится. Он не придал значения обстоятельству, что его мнение вообще имело какое-то значение. Бервин показала на мольберт в дальнем конце комнаты. Макс пробормотал что-то невнятное и стал смотреть.
Он ничего не понимал в живописи, а позировать для портрета согласился лишь потому, что попросила сама Бервин Кайт, которую представили как подающую большие надежды художницу, а несколько человек даже назвали гением. Внимание польстило и заинтересовало. Несколько недель Макс наблюдал за девушкой, поначалу исполняя просьбу не смотреть на незаконченный портрет, а затем сосредоточившись на ее собственном образе и почти забыв о конечном результате. В итоге он понятия не имел, какого результата следует ожидать.
Первой реакцией стал шок от встречи с самим собой в новом, трансформированном облике. Разумеется, Макс часто фотографировался и давно привык к собственному образу, представленному миру в двух измерениях, – но сейчас перед ним оказалось произведение иного порядка, обладавшее недоступной фотокамере мощью воздействия. Он смотрел не отрываясь, не находя сил хотя бы на мгновение отвести взгляд. На портрете Макс Талли сидел на стуле, наклонившись и положив руки на колени. Брюки задрались, обнажив сползшие носки, а цветастая рубашка неаккуратно сбилась. Бервин изобразила его с устремленным вдаль взглядом, с губами, искривленными ироничной усмешкой, вместо обычной широкой улыбки. Она безошибочно уловила характер: это лицо Макс миллион раз встречал в зеркале. Портрет получился очень похожим и убедительным: сомневаться не приходилось, – но что же в нем так… тревожило?
Вглядываясь в растянутый на подрамнике холст, Макс постепенно начал понимать, что дело не только в абсолютном внешнем сходстве. В работе присутствовало глубокое знание. Художница уловила нечто такое, в чем он не признался бы даже самому себе, а тем более другим людям, и показала миру истинного Макса Талли. Истинный Макс Талли сидел в центре большого полотна, заполненного приглушенным светом. Нетерпеливо подавшись вперед на краешке неустойчивого стула, в кричаще яркой рубашке, с блестящими за стеклами очков глазами, он готовился дерзко встретить любой вызов судьбы. Фигуру переполняла энергия. Герой портрета выглядел эксцентричным. Комичным. Независимым. Мужественным. Безжалостным. Необычайно замкнутым. Бесконечно одиноким.
Горло и грудь сжались от невыносимо острой, парализующей боли. К глазам подступили горячие слезы. Макс стоял, моргая, почти не дыша, пораженный увиденным. Попытался обуздать чувства, но не смог и отвернулся, чтобы скрыть слабость. Волнами накатывала жалость к человеку на портрете, а особенно к мальчику, которым этот человек когда-то был и остался в душе. Внезапно на руку легла теплая ладонь, раздался взволнованный, участливый голос:
– Макс, Макс, не надо! Все в порядке, все хорошо.
Он замер, сгорая от унижения.
– Все в порядке, – повторила Бервин и замолчала, словно задохнувшись. – Пожалуйста, Макс…
Наконец он повернулся и увидел, что она тоже плачет и по-детски вытирает слезы рукой. Бервин не смутилась, не пришла в ужас, не осудила холодно и строго, как Макс предполагал. Нет, девочка заплакала: нос распух и покраснел, губы задрожали в попытке улыбнуться, одна рука сжала его руку, а другая поднялась к залитому слезами лицу.
– Не плачьте, – беспомощно промолвил Макс, хотя сам продолжал постыдно всхлипывать. Он провел пальцами по ее щеке и ощутил теплую живую влагу. – Господи, Бервин! Неужели один из нас настолько плох? Что вы со мной делаете?
Она рассмеялась, отошла и вернулась с пачкой салфеток. Оба вытерли глаза. Выпили по чашке чаю с бренди. Легли в постель.
Макс проснулся среди ночи, полный дурных предчувствий. Он повел себя по-идиотски. В полутьме рядом лежала Бервин. На белой подушке чернели короткие волосы, лицо оставалось в тени. Она казалась очень красивой и невероятно молодой. Макс ощутил во рту горечь. Он отчаянно желал Бервин и в то же время боялся. Она пожалела его. Почувствовала себя виноватой. И, чтобы успокоить, отдала собственное тело. Макс начал осторожно передвигаться к краю постели, намереваясь встать и уйти, пока Бервин не проснулась, чтобы не встретиться с ней взглядом и не увидеть неловкости, подтверждающей худшие опасения.
