Бервин шевельнулась, открыла глаза и сонно заморгала. Положила ему ладонь на грудь, прижалась к нему всем телом.
– Макс, не уходи, – пробормотала она, снова закрывая глаза. – Еще рано, спешить некуда. Останься со мной.
Ощутив, что он успокоился и расслабился, Бервин удовлетворенно вздохнула, уткнулась лбом ему в плечо и уснула. И Макс остался. На рассвете Бервин снова проснулась и, ничуть не смущаясь, попросила его еще раз подарить ей то, что он дарил днем и вечером. Потом Макс принял душ в крошечной ванной, позавтракал. Оставался до тех пор, пока не сообразил, что если немедленно не покинет студию, то «Утро Макса Талли» впервые за двадцать лет выйдет в эфир без Макса Талли. Вспомнил, что запер ключи в машине. Рассмеялся, попросил проволочную вешалку-плечики и с ее помощью открыл замок. Наконец-то поехал на работу. Завернув за угол, начал скучать, а в здание радиокомпании ворвался за три минуты до начала программы, насвистывая и думая не о том, что будет говорить в прямом эфире, а представляя, какую роскошную студию создаст для Бервин, объединив вторую и третью спальни в «Третьем желании».
Уговаривать возлюбленную пришлось долго. Необузданная и на все готовая в постели, Бервин становилась упрямой и колючей, стоило ему заговорить о совместной жизни и браке. Зачем что-либо менять? Она не создана для семьи и скорее всего сделает его несчастным. Возможно, и он сделает ее несчастной. В любом случае ничего хорошего не получится.
Но Макса не устраивали встречи в маленькой захламленной квартирке и безудержные уикенды в «Третьем желании». Он хотел постоянно видеть любимую рядом, в своем доме. Мечтал, чтобы мощная творческая энергия, сразившая его, продолжалась и развивалась в том прекрасном мирном пространстве, которое он специально обустроил. Мечтал о женитьбе, о том, чтобы Бервин принадлежала только ему. Хотел оставаться рядом в любое время дня и ночи и думать с восторгом: «Это моя жена».
Бервин сдалась внезапно – в тот вечер, когда узнала, что портрет удостоен приза Арчибальда. Вероятно, подумала, что нахлынувшая в минуту успеха уверенность в себе закалит, придаст силы и защитит от того посягательства на независимость, которое она ощущала в любимом мужчине. Или вспомнила первый день в студии, решив, что одинокий, отчаявшийся, беспомощный мальчик, спрятанный под панцирем сильного, блестящего, ироничного, мужественного человека, сможет выбраться на свободу и обрести счастье рядом с чуткой, понимающей подругой.
Разумеется, Бервин ошиблась. Довольно скоро, по мере того как стены залитых светом комнат «Третьего желания» заполнялись ее картинами, тайком купленными Максом в галереях и на выставках и с триумфом привезенными домой, она поняла, что перестала быть художником. Растворилась в жизни Макса, утонув в его внимании. Личность любимого мужчины оказалась слишком властной. Панцирь больше никогда не раскалывался. А вот ее защитные силы слабели и таяли с каждым днем, оставляя безоружной перед любой болью или обидой, которую мог причинить господин. Нет, Макс не давал повода для опасений, во всяком случае сознательно. Бервин не сомневалась в его любви, граничившей с обожанием и преклонением. Он осыпал ее подарками, ограждал от всех тревог, опасностей и даже раздражения. Отдавал все, кроме того, в чем она особенно нуждалась – самого себя, – одновременно вытягивая из нее творческую сущность. Великолепная студия на втором этаже с кондиционером и роскошью, о которой художники лишь мечтают, начала угнетать. Клиенты, чьи портреты писала Бервин – а после престижного приза заказы текли рекой, – впадали в транс от окружающего богатства, а когда приходили в себя, то говорили только о Максе. Бервин понимала почему. Дом был наполнен яркой личностью хозяина.
Однажды днем, года через два после свадьбы, она сидела в гостиной «Третьего желания» и ждала, когда Макс вернется с работы. Написанный ею портрет висел над камином. За окном млел очередной жаркий день. Внизу, у подножия скалы, плескались волны. В саду шелестели пальмы. Бервин прислушивалась в ожидании шуршания шин, чтобы снова стать настоящей. Вместе с этой мыслью в воображении возник яркий образ: вот она сидит, утонув в огромном кожаном диване, – маленькая, в клетчатой рубашке, с коротко остриженными черными волосами – и смотрит на портрет. Застывшая неподвижно, отрешенная и безвольная. Ничего не делает, лишь прислушивается и ждет.
Бервин встала, поднялась в свою комнату, собрала кое-какую одежду, положила в сумку альбом для набросков, нацарапала записку и сбежала. Села в машину и уехала, хотя в дороге плакала так отчаянно, что почти ничего не видела. Возвращаясь домой, Макс встретил ее на узкой улице и едва не зацепил; хорошо, что успел резко вывернуть руль «мерседеса».
– Кажется, женушка сошла с ума, – с нежной укоризной произнес он вслух, останавливаясь возле своего дворца. – Ничего, как только вернется, объясню, что к чему.
Однако Бервин больше не вернулась. Купила в Голубых горах маленький домик, чтобы приезжать в Сидней лишь раз или два в месяц. Помимо портретов занялась пейзажами. Картины хорошо продавались. Примерно через полгода, появляясь в городе, начала встречаться с Максом за ленчем или обедом, но не вернулась ни в «Третье желание», ни к нему. Через пять лет получила второй приз Арчибальда за поразительный портрет загадочного Гарриета Дила – слепоглухого поэта. Картину приобрела Национальная галерея, положив начало коллекции произведений Бервин Кайт.
Художница пользовалась успехом в свете, однако вернисажам и премьерам предпочитала тихий дом, уединение и творчество. Текущие потоком деньги не означали для нее ничего, кроме возможности писать только то, что хочется. И вот наконец настало время, когда Макс Талли научился спокойно смотреть на собственный портрет. Вечером, после того как гости расходились, экономка удалялась к себе, а очередная пассия готовилась провести ночь в роскошной спальне, он бросал на картину быстрый взгляд, криво усмехался, пожимал плечами и думал, что, как всегда, оказался прав. Он особенный. И Бервин особенная. Ни один из них не создан для брака, так что лучше жить врозь.
Макс становился старше, однако возраста не замечал. Миновал шестидесятый день рождения, а потом и шестьдесят пятый. В «Третьем желании» часто собирались гости. Утром в воскресенье он пек печенье и бриоши. Регулярно плавал. Позволил саду расти свободно. Приветливо встречал каждую новую экономку, найденную овдовевшей и встревоженной дочерью, а вскоре грубо увольнял ее или доводил до безумия и выгонял. Шутил и пикировался с Изой Траби, разбогатевшей благодаря роли тетушки Доры в рекламе маргарина «Спрингдейл» и обосновавшейся по соседству. Обедал с Бервин, мягко отбивался от навязчивых забот Уэнди, изредка вел натянутые, пустые телефонные разговоры с сыном Дугласом, с которым не имел ничего общего, и продолжал нескончаемый роман с микрофоном. Рейтинги его утренней программы по-прежнему оставались недосягаемо высокими. О пенсии речь не заводил никто, кроме самого Макса, когда приходило время обновлять контракт.
Это была хорошая жизнь: яркая, полная озарений и в то же время устойчивая. По общему мнению, мятущийся корабль достиг спокойной гавани. На пороге семидесятилетия Макс Талли наконец-то стал предсказуемым.
