Так вот, чтобы не укладывать эту разноголосицу в прокрустово ложе монологичной и императивной критики, автор вынужден был однажды раздвоиться на двух персонажей – протагониста и антагониста, поклонника и ниспровергателя – и назвать их соответственно: апологета – Азом, а оппонента – Буки, потому что бука, брюзга, зоил! О этот вечный антагонизм Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, Cчастливцева и Несчастливцева, Дон Кихота и Санчо Пансы, То́лстого и Тонкого…
Не станем, однако, нагружать Аза и Буки примитивными функциями – позитив и негатив, плюс и минус, да и нет. Не только потому, что найти сейчас евтушенковского адепта куда труднее, чем зоила, которых пруд пруди. А еще и потому, чтобы не стеснять свободу воображаемых персонажей – а вдруг Аз, защищая поэта на третьей странице, на пятой выдаст ему по первое число? То же самое с Буки – так что же их заранее программировать?
Вся-то разница в процессе: для меня – писания, для читателя – чтения. Что же касается персонажей предлагаемого диалога, то охарактеризуем их с помощью Иосифа Бродского:
«Как различить ночных говорунов,
хоть смысла в этом нету никакого?»
«Когда повыше – это Горбунов,
а где пониже – голос Горчакова».
На один из моих критических наскоков – я упрекнул Евтушенко в болтливости – он ответил посвященным мне стихотворением «Многословие». Познакомившись с ним лично, подружившись, потом разбежавшись, а теперь заново приятельствуя, я стал относиться к его стихам куда более снисходительно, а к некоторым даже с приязнью. Давным-давно я опубликовал в «Новом мире» статью с первоначальным названием «Оправдание Евтушенко», где читательское неприятие объяснял законом пружины: чем больше она сжата, тем сильнее отдача – обратное движение. То же с любовью и нелюбовью к Евтушенко, казалось тогда мне: читательская неблагодарность аналогичной природы, что и прежние преувеличения, она – месть за юную безоглядную любовь, о которой сегодня вспоминаешь со стыдом. Лично меня, правда, миновали и любовь, и нелюбовь к стихам Евтушенко – иные «возлюбленные» были у меня в поэзии, а потому я и надеюсь на профессиональное, объективное приближение к истине в итоге предлагаемого диалога, закон которого стар и прост: чем четче и непреклоннее сформулирован тезис, тем неумолимей, тем настоятельнее требует он своего антитезиса.
Эолова арфа
АЗ. Когда проходит любовь, разве злоба и ненависть – на смену, а не равнодушие?
БУКИ. За прежнюю любовь мстишь, потому что в ней – возвышение объекта и неизбежное самоуничижение.
АЗ. В таком случае, при чем здесь поэт? Это роман читателя с самим собой, а поэт просто оказался под рукой: его попытались подогнать под умозрительный и умышленный идеал, не получилось – на свалку! Так, что ли? Изменился читатель – и резко: на поэта он смотрит издалека и как бы со стороны, сбоку – и не узнает его.
БУКИ. Изменился читатель, а поэт не изменился – вот в чем дело! А верность самому себе в поэзии, как известно, не вознаграждается. Евтушенко – это характерное, типическое явление определенного времени: от и до, когда собственно от литературы мало что требовалось, все строилось на намеках, ближайших ассоциациях, «эзоповой фене», задних мыслях, несложном камуфляже и примитивных эвфемизмах, когда писатель был шифровальщик, а читатель дешифровщик, и достаточно было сказать об арестах в Греции, чтобы напомнить о советских лагерях, а трюизм трюизмов – почище Волги, впадающей в Каспийское море! – «сердце всегда слева» звучал не как физиологическая банальность, но как нашего полку прибыло, коли и сердце вместе с нами в левой оппозиции. Ах, какие это были времена, какой язык, какая акустика!
АЗ. Вот именно – тайная сигнализация: от сердца к сердцу, ибо оно и в самом деле всегда слева. А власть срочно изучала чужой ей язык и перехватывала сигналы художников, а обжегшись на молоке, дула на воду: даже классика казалась огнеопасной. И вот уже спектакль о Гамлете либо о смерти Иоанна Грозного, да хоть о трех сестрах, фильм по «Скверному анекдоту» или статья о грибоедовской комедии звучали как взрыв бомбы, и подтекст из художественного понятия превратился в политическое. И разве не Евтушенко возглавил это пусть скорее общественное, чем литературное движение? Разве не он написал и опубликовал в «Правде» стихотворение «Наследники Сталина»? Разве не он был барабанщиком этой достославной эпохи?
БУКИ. Скорее барабаном, чем барабанщиком. И надо отдать ему должное – это был хороший барабан, палочки отскакивали от туго натянутой его кожи, извлекая звук, хоть и примитивный, но сильный. Есть люди, на которых время выписывает свои письмена. Они не плохие и не хорошие, но такие, как время: попугай, тень, копия, сколок. Разве бумага, на которой мы пишем, хоть как-то участвует в литературном процессе – исключаю случай, когда отобраны, изъяты и бумага, и стило, и чернила? «Наследники Сталина» напечатаны в «Правде» не Евтушенко, но Хрущевым – и им же написаны, а Евтушенко принадлежат одни только рифмы! Как и все остальное евтушенковское в хрущевскую пору – от антисталинских стихов до прокубинских. Евтушенко – не писатель, но писец, переписчик, секретарь в услуге у Времени. И самое удивительное, что любого: сталинского, хрущевского, брежневского, андроповского, горбачевского, ельцинского – ежели определять монографически. Он хорош в хорошие времена и плох в плохие, но Бога ради – при чем здесь поэзия?
АЗ. А разве не забегал он вперед времени, а то его только потом нагнало – да хотя бы в «Бабьем Яре»?
БУКИ. Не хотя бы, а единственно – в первый и последний раз! Во всех остальных случаях он – оппортунист и, как ни честолюбив, читательской любви предпочтет расположение властей:
В такой породе, в таком народе
И я начальника себе нашел.
Нашел начальника, потеряв читателя.
АЗ. Не потеряв – скорее, разойдясь с ним. Читатель и поэт пошли разными путями. Но была же точка схода – поэтический бум вокруг Евтушенко, с переполненными залами, с трибунными заявлениями, с конной милицией. Ушло то время и унесло не только поэта, но и воспоминание о нашей любви к нему. Короткая память, амнезия, неблагодарность! Нам нужен мощный телескоп, чтобы увидеть прошлое – в том числе свое. А как объяснить поэту, что нельзя войти дважды в одну и ту же реку?
Истончившийся контакт Евтушенко с аудиторией драматичен, хотя выглядит все-таки как фарс – это потому, что прежний трибун русской поэзии занял место клоуна у ее ковра.
БУКИ. Ну, положим, в нем и прежде – в лучшие его времена – было больше от пятнадцатилетнего капитана, чем от Тиберия Гракха!
АЗ. Вместо того чтобы бросать очередной в него камень, не лучше ли попытаться понять, что же произошло – не оправдывая, не жалея, не снисходя, но анализируя? Будто движение литературы – легкий процесс! Да и когда читательской любви хватало больше, чем на десятилетие – вспомним классиков от Пушкина до Блока: разве от них читатель не воротил нос, ими же забалованный? Железный закон: для того чтобы двигаться вперед, необходимо отринуть от себя прошлое. Больше всего при этом достается бывшим кумирам – как дружно римляне скидывали статуи только что умерших либо убитых императоров! А мы – поэтов: евтушенковскую статую – в первую очередь, не дожидаясь смерти! Вот здесь и следует удвоить внимание, чтобы, не дай бог, не ошибиться. Ведь отрицание вчерашних кумиров – это отрицание во имя движения и исходя из иного уже пункта: новые критерии и новые вкусы – это все-таки следствие движения литературы, а никак не его причина. Обретая новые критерии, мы начисто забываем о прежних. Это во-первых, а во-вторых, нельзя одной меркой мерить разных поэтов: все равно, что миллиметровой линейкой расстояние от Москвы до Нью-Йорка, а километрами – между двумя координатами в школьной тетради! Стоит припомнить уроки русской критики – не только ее достижения, но и заблуждения. Разве можно судить о поэтике Пушкина, исходя из поэтики Некрасова – к чему это привело, мы помним из досадного, а говоря определеннее, хунвейбиновского опыта Писарева. Обозначая отличия одного литературного периода от другого, не стоит за счет нового отрицать прежнее.
