Иное дело – енот. Честно говоря, после многих встреч и сношений считаю его домашним животным. Да и вообще язык не поворачивается назвать здешнее зверье диким. Какое оно дикое, когда белка, цепляясь коготками, забирается к тебе на колени, птица склевывают с ладони хлебные крохи, лис ходит враскачку среди людей, будто он не лис, а крупный рыжий кот! Даже мускулистые, с длиннющими задними лапами зайцы жуют траву впритык к палатке, кося на тебя глазом. Но большего панибратства и амикошонства, чем у енотов, не встречал ни у кого. Недаром, общаясь с ними каждым летом, всегда вспоминаю и скучаю по моим родным зверям – оставленным в Нью-Йорке Чарли и Князю Мышкину, двум моим кошачьим ангелам, а кошатник я отъявленный. Характеры у них в самом деле ангельские. Так и зову: Князя Мышкина, сиамца пшеничной масти – ангелёнок, а тигрового, в лунных разводах колосса Чарли – ангелище. Бочка на четырех лапах, 29 фунтов, еще немного – войдет в книгу Гиннесса.
Куда больше, чем набеги местного зверья, огорчали меня столкновения с администрацией кемпинга, которых обычно у меня не бывает, а здесь, в Тремблан, сплошь и рядом и по всякой мелочи.
Сначала из-за грибов, которые я собирал шутя, попутно да в таком изобилии, что сопливые подберезовики не брал вовсе, да так и не понял, то ли грибов в этих местах много, то ли грибников мало: я один. Обед и ужин у меня были из одних грибов. И все равно съесть такую прорву я не мог и стал сушить на горячем от солнца камне, который даже ночью, остывая, излучал тепло – чем не русская печь!
Как-то под вечер является ко мне делегация блюстителей порядка с выговором на обоих языках. Особенно ретива прелестная француженка, от которой, по виду судя, никак нельзя было ожидать подобных строгостей – для другого Богом создана. Унтерпришибеевы ссылались на правила, но в правилах были указаны цветы – их нельзя рвать, деревья – их нельзя ломать и рубить, звери и птицы – их нельзя стрелять и подкармливать (еще один мой грех) и прочее, но о грибах ни слова, настаивал я. «И так понятно! – жестко сказала девица, предназначенная для другого. – Грибы как цветы». «Сама ты цветочек!» – не сказал я ей и пожалел, что она явилась ко мне не одна, а в сопровождении. «Грибы не цветы – их едят», – возразил я вслух, опуская разговор на уровень ниже некуда. «А если они ядовитые?» – была проявлена забота обо мне. «А если я хочу отравиться?» В глазах сопровождения я прочел недоумение, но у девицы впервые мелькнул небольшой ко мне интерес – Эрос & Танатос? – которым я так и не сумел (или не успел) воспользоваться.
К слову, о печальном исходе моей грибной одиссеи. Оставив грибы досушиваться на камне, я укатил в Монреаль, разразился ливень, прогулка насмарку. Срочно возвращаюсь к Дрожащей (Тремблан) горе, бегу к камню-печке – грибы развезло, и в них кишели мерзкие белые червяки.
Еще одно подтверждение, что нельзя остановить мгновение, войти дважды в одну реку: гербарии, засушенные бабочки, тусклые самоцветы с морского яркого берега, да хоть девушка, в которую был влюблен, а потом женился. Останься спермой, Афродита!
Забегая вперед: привез в Нью-Йорк квебекские ягодные пироги и пришел с ними в гости к друзьям, чтобы хоть как-то приобщить их к тому, что видел, слышал, обонял, осязал и вкушал эти три недели, – пироги уже не те, что из печи, а у друзей диабет. Помню стишок Льва Квитко о мальчике, который приходит на базар купить луну, и некий плут продает ему ведерко с водой. И вот бредет мальчик ночью домой и боится расплескать свою луну.
Второй выговор я получил на горном озере, к которому тяжело добирался часа два по бурелому, по колючему подлеску, сквозь все в шипах кусты, всё вверх да вверх, задыхаясь, весь в поту. А когда допер наконец, все с себя поснимал и поплыл к горбатому, весь в елках, островку. Чувствуя себя Робинзоном и мечтая о Пятнице женского пола, вытянулся на песке и отключился. На плечо села стрекоза, цепляла лапками, небольно кусала. Пятница не замедлила явиться. Не во сне, а наяву. Не одна, а сразу две. Водный патруль из двух девиц – та самая, предназначенная совсем для другого, и новенькая, тоже вполне. Спросонья ничего не соображал, только щурился от солнца и прикрывал руками срам. Выяснилось, что подплывать к острову, а тем более высаживаться на него запрещено ввиду хрупкости почвы на нем. Тогда я и расширил свой французский за счет моншерами, но женских сердец не смягчил.
Между мной и природой стояли фанаты от экологии, препятствуя более тесному общению с той, кого они от меня защищали. А что мешало моему сближению с женщинами? Разноязычие? Разногодье? Женщинам, на которых кладу глаз, гожусь обычно в отцы (поздние).
Чаще всего в качестве объекта-субъекта наблюдений-вожделений выбираю соседнюю палатку – чего далеко ходить? Один недостаток – не успеешь присмотреться, как тебе или ей уезжать.
Впрочем, флирт меня тоже устраивает, а не только его конечная цель. Возбудиться иногда даже приятнее, чем снять возбуждение. Пусть и похож на лису – не ту, что живет на халяву в заповеднике Святого Мориса, а из басни: не с вороной, а с мнимокислым виноградом.
На этот раз приглянулась девица, путешествующая с мамашей. Знакомство решил начать, как Иаков с Рахилью: увидел, что она берет ведро, помчался к водопою – точнее, к колонке – со своим. Выяснилось, что мама с дочкой из Труа-Ривьер, но дальше разговор не пошел из-за языковой преграды. Вечером, вернувшись из Монреаля, укрылся от дождя в избе-читальне, по-здешнему шале, прихватив с собой Пруста, который был у меня лучшим снотворным – так уставал за день, что засыпал обычно на пятой-шестой странице «Обретенного времени», последнем томе его лирической эпопеи. В шале застал девицу с огромным томом. Глянул на обложку – обомлел. Что же получается: у меня – Пруст, у нее – «Война и мир». Она читает русского классика по-французски, я – французского по-русски. Знак нашей внутренней близости и внешней дальности.
Жаль все-таки, что прелестные эти бонжурки не говорят по-английски. Самодостаточность? Национализм? Защита от чужой культуры? Аллергия? Когда мне приходится признаваться здесь в моем незнании французского, тут же добавляю, что из Нью-Йорка, чтобы меня, не дай Бог, не приняли за колонизатора, то есть за англоязычного канадца. Квебекский национализм за пределы насильственного союза не распространяется – тут же успокаиваются и даже проявляют интерес: не ко мне лично, но как к представителю. Давно заметил, что если интересен, то исключительно как русский, как еврей, как американец, как ньюйоркец – не числитель, а знаменатель, увы. Да и есть ли я сам по себе, вне племенных, культурных и гражданских привязок?
Отчаявшись найти с соседкой общий язык, представлял, как, улучив момент, просто поманю ее пальцем и укажу на мою палатку. Почему нет? Была не была! Помню, знакомая рассказывала, что предпочитает романы в поезде, в двухместном купе «Красной стрелы», не зная даже имени. А зачем имя? Случка. Или, по-нынешнему, коитус.
Так и не решился на этот моветонный ход.
К чему это рассказываю? Аварии на том перекрестке предшествовали многочисленные неудачи – мужские, микологические, метеорологические, наконец: зачастил дождь, а ночью морозы ниже нуля, не выйти наружу даже по нужде – лежишь и терпишь. Рано утром, когда брился, в уборную вбежал ополоумевший от холода бонжур и, как есть, во всей одежде, нырнул под горячий душ. Тут и французского не нужно, чтобы понять последовавшие затем ругательства, тем более что различил английское «shit». Так-то они берегут чистоту своей речи! Встреченный мною парижанин объяснил, что квебекский язык – это дореволюционный (до 1789-го), архаичный, законсервированный язык Корнеля, Мольера и Расина, нашпигованный нормандскими и бретонскими словечками и американизмами.
