Снежок сонно вздохнул, покосился на меня, встряхнулся и побрел, куда и следует, при этом ловко игнорируя мои попытки дергать вожжи. Он умный старичок, все дорожки знает и не обижает барышень-неумех… сразу понял, что нам надо к лесу. Шагает полевой дорожкой, иногда забредая на обочину, чтобы ущипнуть верхушку сочной кочки. А я сижу, запрокинув голову, и гляжу в небо.
Не по душе мне прихоть богатея, возжелавшего ранней весны в неурочный час. Время сродни поезду. У него расписание, и людям полагается не опаздывать, не роптать. Сейчас поезд мчится на станцию «Лето», об этом свистят все птахи мира! Небо безумно синее. По весне цвет таким густым не бывает, в оттепели хорош голубой, он холодный и ясный, – я задумалась, отчего-то облизываясь, – взять хоть облака: нынешние вроде сметаны. А зимние – сливочное масло, а в жару по небу разливается парное молоко со взбитыми сливками! Вечерами солнечная клубничина так сладко окунается в чашу горизонта… Нет, не надо о еде.
– Почтовику собрала завтрак, а себе-то, – вздохнула я. – Даже Яков расслышал, как бурчал мой живот. Злодей-злодей, а накормил. «Не сажай в шарабан чужаков!». Ха. Да кого ни посади, все чужаки.
От сказанного должно было стать грустно, но – обошлось. И Яков тот еще чудак, и жара заспешила после затяжных холодов, и день затенённый… Но впервые с осени небо густо заткано паутиной крылатых промельков: ласточки журчат и щелкают, приманивают жару, обещают согреть весь мир и заодно мою душу.
Интересно, смурная тень улеглась – или это я отвлеклась, потому что двигаюсь и радуюсь? Обычно я пережидаю смурные дни, затаившись. Но сегодня я не прячусь. Хотя на душе слегка тревожно, а мысли мелькают мошками. Зудят… Вот хоть эта: если есть тень инакости, то должно найтись облако, отбрасывающее её. Прежде оно оставалось незамеченным, ведь я не решалась осмотреться. Но сегодня мы движемся дружно: Снежок шагает к лесу, шарабан катится за ним, я сижу внутри, смурное облако плывет по-над нами… У развилки полевых дорожек холод лизнул шею. Я вздрогнула, подхватила вожжи и выбрала правую дорожку, следуя совету инакости. Сегодня – могу. Весна. Солнечно. Простор вокруг – головокружительный и светлый.
Близ Луговой расположен пояс неподеленных просторов. Богатеи не желают соседствовать, сельские покосы для них вроде нейтральной территории. Думаю, и сами поля засеваются не ради урожая, а для красоты. Сейчас шарабан пересекает обширное пространство, расстеленное от усадеб близ Луговой до сосняка на гривке, и всё оно – пологий, почти не видать уклона, бок большущего холма. Само село находится на середине холма-великана, а Снежок ленивой мошкой ползет к верхней его трети. В подбрюшье села – опять же неподеленные земли. Выпасы, именуемые «зеленями». Туда мы не поедем, слишком сырое место. Хвою и торф по весне там не берут.
Снежок вздохнул и остановился на новой развилке: мы вплотную подобрались к лесистому гребню. Вдоль опушки вьется тропка, заросшая травой, но вполне удобная для конных повозок. Сосняк по каменной гривке – строевой, опушка украшена кружевом можжевельников, в складках кучкуется ельник, воды не хватает, и он чахловат. Я мягко потянула правую вожжу.
За месяц работы на Дюбо я изучила окрестности, выведала места, удобные для добычи хвойных игл. Рядом как раз такое, и дорога к нему накатана. Правда, не из-за иголок: именно отсюда опытные печники берут глину для печей и каминов.
Вот и добрались. Встаю с лавки, осматриваю опушку. Близ глиняного раскопа – ни души: то ли у печников нет заказов, то ли все они запасливые. Хорошо, смогу по краю свежих ям пробраться к месту, которое давно присмотрела. Там слой иголок толстенный.
– Не налегай на хвою, – посоветовала я Снежку, вынимая удила. – Я спрашивала у Кир Силыча, коням иголки не вредны, особенно по весне. Но ты уж не переедай. Вон и одуванчики не вредны, если понемногу. И даже полынь, если одну веточку пожевать и сплюнуть, ясно?
Снежок презрительно фыркнул. Прав, я в лошадиных кормах не знаю толка. С упряжью кое-как разобралась, и то, если не спешу и не волнуюсь. Главное – хвоща поблизости нет. Ландышей, о которых Силыч предупреждал особо, тоже не видать.
– Ну, жуй, только шарабан не загоняй глубоко в кусты, – попросила я.
Снежок отвернулся и даже не фыркнул в ответ. Я пожала плечами, сунула под локоть ворох мешков. Вцепилась в корзину с тяпками-совками… и не смогла поднять! Выбросила все лишнее, от жадности взятое – у меня ведь шарабан, свой! Подняла опустевшую корзину и понесла, щурясь и прикидывая: откуда начать работу?
Печники усерднее собак, обученных для норной охоты. Роют и роют глину, год за годом. Создали пещеру, из-за которой местные зовут косогор «подкопом». Толстенные сосновые корни обрамляют верхний свод на высоте в три моих роста. Внутри подкопа можно уместить шарабан с запряженным конем – вот как он велик. Правее и левее глиняной «жилы» морщатся складки холма, и все они – вроде ловушек, доверху набиты отборной сухой хвоей. Надо лишь раскрыть мешок пошире – и грести… Дело само делается, вот так!
Первый мешок я нагребла именно так, и запросто доволокла до шарабана. Второй показался вдвое тяжелее. Третий… На полупустой третий я сползла, шмыгая носом. Больно спине, ногам, рукам. Слезы текут, хотя жалеть себя бесполезно, дело не исполнится, боль не пройдет. Но я сижу и всхлипываю. Гляжу на руки. Опять мозоли намокнут. И пчелиная мазь кончилась… Яков прав, я городская. К ночи доберусь до своей комнатки, плотно прикрою дверь, задерну шторки – и стану ругать себя. Зачем согласилась на посулы управляющего Дюбо? Сто рублей в месяц! Безумные деньжищи. И это – он намекал недвусмысленно – без учета благодарственных, которые выдаются в последний день по усмотрению хозяина и могут превышать весь заработок.
Долго плакать я не стала. День смурной, но тень сегодня вроде солнечного зонтика – полезная и прозрачная. Сейчас вытру пот, постучу кулаками по лодыжке, прогоню судорогу. И потащу мешок. Уже встала. Громко пожаловалась миру на свою жадность. В сарае при оранжерее были малые и средние мешки, зачем я схватила эти, самые большие?
Кряхтя, я перетянула дерюжную горловину узлом…
Сухой хруст прорезал суету весны, и она повисла лохмотьями оборванных птичьих трелей, задрожала испуганной, внезапной тишиной. Руки мои вмиг ослабли, мешок дернулся и замер.
Сперва я заверила себя: хрустнула ткань. Я старалась так думать, спасаясь от страха. Хотя чего бояться-то? Белый день, Снежок ухом не ведет, птицы помолчали и снова загомонили.
Глубоко в душе я знала: мешок цел. Хруст был – особенный. И тишина: она разверзлась ледяной полыньей посреди солнечного дня. Я учуяла миг, когда вскрылся омут зимы! На мою спину иней лег, вот как все серьезно! Омут сразу затянулся, но мои пальцы по-прежнему ледяные. Дрожат… Я тру ладони и упрямо гляжу на них, только на них, лишь бы не смотреть по сторонам. Пытаюсь заверить себя: не увижу ничего странного. День как день. Подумаешь, птичья стая, слова Мергеля, вопросы Якова…
– Ну ты и трусиха, хорошо хоть Яков не видит, – зашептала я, не слыша свой голос. Пульс грохотал в ушах. – Полынья, хруст, иней… Вот дуреха! Просто дерево какое-то. Старая ветка. Или Снежок дернул куст и там… что-то.
