– Яркут, внимание. Мальчик в доме. Надеюсь, мы спасем его. Но будить ребенка простыми способами нельзя. В сказке княжну поцеловал суженный. Увы, насколько я знаю, рядом с Паоло нет человека, полного любви и заботы. Отец, мать и брат – все трое не помогут.
– Что за бред, уж двое-то рядом, в Трежале, – Яркут вдруг резко свистнул: – Эй, у дальнего костра! Я все вижу. Не стриги ушами, охота на зайцев открыта. Прыгай к свету. Еще ближе. Вот так… А ты, незнакомый Яков, не проповедуй зазря.
Мы подошли к ограде. Яков первым ступил в парк, принюхался, вздохнул – вроде бы недовольно. Но промолчал. Помог мне перешагнуть высокий порог калитки, встроенной в ворота.
– Капюшон ниже. Для успокоения считай шаги. Через парк идем свободно, от порога ты впереди, я следом, – Яков держал руку на плече. – В норе сможешь понимать несказанное вслух. Там нельзя вслух, пока я не разрешу. Поняла?
Я молча кивнула. Стоило шагнуть в парк, и сделалось ясно: тьма уже залегла под деревьями. Она нездешняя, слишком мрачная, с багровой окантовкой. Из парка внешний мир кажется… просторным. И сумерки там, как редкая марля. А здесь марля сложена многослойно, и сам мир – теснее и темнее. Мы идем по жухлой траве, а мне она кажется мехом на вздыбленном загривке хищника. Слишком жесткая. И пахнет… угрозой. Мороз по коже. Хочется согнуться, чтобы макушкой не задевать беззвёздную твердь.
– Что-то не так. В дом входили? – насторожилась я.
Яков плотнее обнял, прижал к боку, согревая и успокаивая. Мне из-из-под капюшона видно, как мелькает в такт шагам сабля, иногда играючи рубит головки цветов, стебли крапивы. Лезвие серебряное, будто облитое лунным светом. Яркое, с искорками.
– Обещаю, я выведу тебя оттуда, – ткань моего капюшона стала теплой от дыхания Яков. – Все будет хорошо.
– Эй, опознанный знакомец, – буркнул от ограды Яркут. – Ты сам понял, тут имеется хиена мара. Нам сказали, внутрь не пройти из-за ее аппетита. А ты и она, типа, несъедобные?
– Авось подавится, – громко отозвался Яков, и продолжил говорить для меня, совсем тихо. – И три сотни лет назад никто не помнил, на каком древнейшем наречии дано это название, как оно произносится и что означает. Южане переводят хиена мара как «тропа смерти». Примитивно. В Иньесе один теолог высказал мнение, что это мираж пути над пропастью. – Яков плотнее прижался щекой, два капюшона теперь терлись и шуршали, и шепот едва удавалось разбирать: – Алхимики Тенгоя полагали, что хиена – зверь, стерегущий нору, а мара – та, кого зверь пропускает. Когда был жив Локки, кое-кто еще помнил: кроме жив рождаются и мары. Жив звали белыми, их сила на свету. Мары – темные, их сила в тени. Храм Тенгоя по подсказке майстера охотно жег темных. Крепко запомни, Юна: артель тебе враг. Думаю, если доберутся, они постараются отделить от крови, снова сделав донором. Так случилось с Микаэле. А после…
Договаривать Яков не захотел. Мы миновали парк и теперь стояли перед крыльцом кирпичного дома. Небольшого, его и особняком называть неловко. Я приободрилась. Всю дорогу боялась не найти Паоло в лабиринте комнат. Вдруг их тут – полсотни и даже более?
«Сам Локки будет защищать меня», – подумала я. Мысль отдалась эхом… Дверь дома и вся стена утратили резкость, по фасаду, как по озерной глади, прошла круговая волна тьмы.
«Буду защищать, конечно», – отозвалось ответное эхо. – «Вне парка тебя ждет мой человек. Ты знаешь его, не ошибешься».
Яков погладил меня по голове как ребенка, и один взошел на крыльцо. Рубящими движениями прочертил контур двери. Сабля противно скребла по камню, лязгала по металлу. Рябь тьмы разбегалась от лунного лезвия, впитывалась в стену… и скоро дверь выглядела совсем обычной. Медные заклепки, золотистая ручка, дорогая отделка, кое-где попорченная свежими царапинами. Яков взялся за ручку и мягко, без рывка, потянул дверь. Тьма полезла через порог! Мне тьма показалась спрессованным сеном, а еще – черной водой в рыбьей чешуе льдинок. Тьма шевелилась, топорщилась иглами, текла отростками, подобными вьюну… Колыхалась, разбитая в мелкие струйки, – и сочилась вовне, за порог. Ощупывала крыльцо нитяными побегами. Яков сосредоточенно и быстро резал их! Отсеченная серебряной саблей тьма сжималась, таяла, пропадала… А Яков спешил шире приоткрыть дверь и повторял свою работу, и снова тянул дверь… Сабля рубила со свистом, движения выглядели танцевально совершенными. А я… всего-то и могла стоять за спиной Якова.
Было неуютно смотреть на зажатое в пальцах древко косы и тупо соображать: как оно называется по-правильному? Черенок. Нет, черенок у лопаты. У граблей – просто палка. У мотыги… Я забивала голову бесполезными мыслями, как паклей. Страх стлался сквозняком, свистел во все щели сознания, но я упрямо конопатила их глупостью. Мне чудилось, что Яков забавляется и одобряет…
Наконец, дверь оказалась распахнута настежь. Яков шагнул в сторону, повернулся и плавным жестом указал – вперед, теперь твоя работа. Да, я знаю: мне надо идти против ветра и косить, косить… Но я, если честно, до последнего мгновения не верила, что участвую в средневековом мистическом ритуале – наяву, в главной роли. А уж как со стороны смотрюсь! Тощее, сутулое существо в балахоне, с косой наперевес. Во всех круговых росписях сводов храма Сущего имеются такие. Их фигуры рисуют намеренно нечетко, прячут в тенях, не наделив собственной тенью. Современное толкование канона полагает их символом конечности жизни. А на поверку…
«Юна, соберись. Не время для самокопания», – мысль вошла в сознание и подстегнула меня. Эхом её стало сочувствие: Яков понимал, как трудно вдруг узнать и название, и суть своего дара.
«Ты справишься, для мары это прогулка», – мягко подтолкнула новая мысль, и на плечо легла рука Якова. Сознание не отторгло мысль, плечо обрадовалось теплу и поддержке… я встала перед распахнутой дверью.
Упругая тьма источала холод. Ручка косы грелась в ладонях, деревянная – и потому живая. Дерево растёт от семечка и сохраняет силу жизни, даже отделенное от корней. Поставь палку в воду – и, может статься, проклюнется спящая почка. Свершится чудо воскрешения!
Руки удобнее перехватили косу. Я качнулась вперед… и замерла. Из—за порога вынырнул Дымка, встряхнулся, разбросав кляксы мрака. Вспрыгнул на мое плечо, заурчал в полный голос – басом.
Я первый раз провела косой над порогом. Тьма была нитяная, волокнистая. Лунное лезвие не встретило сопротивления, не создало звука. Повторяю движение… справа налево, и опять – справа налево. Волокна рвутся, никнут, упругое тело тьмы отступает. Свободного пространства делается больше… довольно для первого шага.
Движение за порог сразу погрузило меня в холод, немоту и ослепление сплошной инакости. Краткий миг беззвучия… и удар в лицо! Тьма загудела, понеслась навстречу яростным бураном! Иглы льда секут кожу. Надо склоняться ниже, прятать лицо. Крепче сжимать косу – и махать ею монотонно, упрямо. Для ритма, Яков прав, удобно считать шаги. Хорошо, что спина не мерзнет, Яков, верит в меня. Мысленно направляет и подбадривает.
Раз-два, правой-левой… в подобии норы нет времени, направления, скорости движения. Только плотная тьма стен, наглухо забитая потоком ревущего холода… Я бреду сквозь буран, ложусь на ветер всем телом. Едва справляюсь, и то – благодаря Дымке, он перебрался на спину и помогает сминать ветер. И – воет, шалея от радости! Он настоящий кот, брезгует окунаться в черную воду иномирья, а со мной – знаю и это! – впервые минует порог посуху.
