– Она ходила в дом. Говорит, нельзя будить, надо врача, – подсказала тощий парень, бережно уложив Паоло на заднее сиденье рядом с Васей.
– Где Яков? Он должен быть здесь, он все знает.
– Тоже ходил в дом. Я знаю, сам принес ему плащи, две штуки, – отозвался парнишка.
– С ней ходил? – Вася скрипнул зубами, заставил себя сесть ровнее и глянул на меня требовательно, почти зло. – Где Яков? Что ты сделала с ним, старуха?
Старуха… Я рассмотрела свою руку и ужаснулась. Кожа пергаментная, пятнышки на запястье делаются заметнее с каждым мигом. Ногти желтые, изуродованные. И узлы суставов. Необходимо найти зеркало и убедиться, даже если я без ошибки угадываю кошмарный результат.
Я вылезла из машины, захлопнула дверь и глянула в стекло: а ведь Вася польстил мне, назвав тетушкой. Нет сил понять перемены, даже бояться сложно, я слишком устала. В сознание въедается, как пятно крови, одна мысль. Она мерзкая, ничем не выводимая: Яков пропал. Яков остался в норе, и наверняка это – окончательно. Виновна хиена мара. Подлая дрянь сожрала выползка, но выплюнула меня. Когда я попыталась оспорить ее решение, она наказала… Черная, ледяная хиена. И Яков – ее добыча.
Я отвернулась от машины и побрела через обочины и овраг, сквозь крапиву и кустарник… я не выбирала путь, просто шла туда, где нет людей. Где можно выть, кататься по земле и орать в голос. Во мне сплошной яд, я отравлена им и мне очень больно. Смертельно плохо, но здесь я не упаду. Я поняла зверей, желающих умереть без свидетелей, в глухом лесу. Ради права на последнее уединение я продираюсь, бреду и брежу… рвусь сквозь боль, страх, отчаяние… Сердце колотится в горле. Иногда острая игла прокалывает шею, спину… я сгибаюсь и рычу. Отчётливо и жутко чую: на спине растет горб. Кричу – а выхаркиваю лишь хрип.
– Эй, старая, подь сюда, – деловито говорят мне, поддев под локоть и рывком уронив на кочку.
– Она, вроде бы. Экономка здешняя, – говорят не мне, а кому-то еще.
– Ты не глухая, бабка? Ты в парке была? Отвечай толком, дам сто рублей, во, без обмана, – мне в морщинистую ладонь суют морщинистую, засаленную банкноту. Противно. Кашляю, пока в уши вталкивают слова: – Скажи, пацана вынесли? Там был кто-то с косой? Эй, взяла деньги, так не хрипи, сдохнуть успеешь и позже. Отрабатывай!
– А то мы освежуем память, живенько так, – обещает из-за спины третий голос, низкий и рычащий. – На перо посадим голубушку.
В бок утыкается острое. Нож? А пожалуй, именно нож. С меня срывают капюшон… а когда он снова оказался надет на голову? Ах, да: я нагнулась и брела, а на спине рос горб. Кошмар наяву. И ведь не кончается! Зато сейчас, без капюшона, стало светло. Могу дышать… и вижу их, всех троих. Молодых, наглых, полных жизни, запросто приговоривших незнакомую старуху к смерти.
– Яков, – шепчу едва слышно. Еще не знаю, отчего на губах сама собою возникает кривая ухмылка. Но мне так весело, что даже не страшно. Хрипло кричу, голос слабый, но разве дело в голосе? Главное – я поняла, чему радуюсь. – Яков! Я-ков! Сюда! Я нашла, кем расплатиться.
Нож впивается в бок. Больно! Смеюсь и продолжаю это безумие: сама толкаю себя на лезвие. Чем ближе к смерти, тем надежнее. Рядом – порог. За ним – тьма. Там… Яков. Если он слышал меня, если борется, если треклятая хиена…
– Яков!
Три рожи молодых выродков надо мной. Не хочу видеть их, злобные и наглые, последними в жизни. Но вдруг их перекашивает страхом… мне это нравится, и я смеюсь громче. С ума сошла, вот уж точно. Это же я. То есть – барышня Юна, преисполненная уважением к жизни во всех ее проявлениях. Она верила, что людей недопустимо не только убивать, но и запугивать, использовать, просто беспокоить впустую. Та наивная барышня – разве я? Вряд ли, ведь мне нравится все, что я прямо теперь вижу.
Широко распахнув глаза, слежу за серебряной саблей. Эта сабля мгновение назад оказалась вынута из ножен пустоты: призраком скользнула мимо моего бока, вплотную – и стала настоящей! Теперь ее лезвие густо окрашивается алым и багряным, и крови так много, что она каплет, летит веером! А лезвие будто не верит, что краски вдоволь, и опускается на толстую шею. Я смотрю и смеюсь, и мне занятно то, насколько легко, прямо-таки играючи, серебристая сабля режет стебли жизней. Один за другим. Мне знакомы танцевальные движения сабли, потому что я знаю ее хозяина.
– Яков…
– Плащ на голову. Дыши реже. Молчи! Никогда – слышишь? – никогда не повторяй такой глупости. Ты соображаешь, что натворила? Ну и самомнение! Перетягивать канат со смертью. Ты – человек, твоих сил в лучшем случае хватит на час-два. А если б подонки не подвернулись? А если б их было не трое, если б не хватило для дела? Я бы устроил тебе… там!
Никогда не слышала Якова таким злым. Рада, что не вижу его, укутанная в плащ: испугалась бы и померла сгоряча. Обидно помереть теперь, да? Думаю всё это – и продолжаю смеяться. Жарко. Так жарко и радостно… Я свихнулась. Яков зарезал троих, а мне – хорошо? Ну хотя бы стошнило от запаха крови. Неприлично веду себя. Не по-людски.
– Имя свое помнишь? – шепчет знакомый голос в капюшон.
– Юна. А ты Яков, а еще Локки. И главное – ты обманщик!
– Руку дай, сейчас проверю, стара ты или юна. Так, есть откат… Еще посмотрим, хватит ли отката, чтобы дотянуть тебя обратно до юности, но хотя бы от старости ты отошла. Повезло тебе. По первому моему впечатлению, года два спалила, не больше. Но впредь не пробуй отнять добычу у смерти. Она обычно не возвращает того, что забрала.
– Ты тоже не возвращаешь. Эй, отдай пять рублей, – требую я, продолжая давиться смехом, пока Яков мнет мою пустую ладонь. – Нет! Не надо. Должники обязаны жить, пока не рассчитаются. Яков! Будешь у меня в долгу пожизненно.
– Да.
– Ты обязан был рассказать. Мы бы вместе… В общем, я требую извинений.
– Не дождешься. Я был прав. Я знаю это. Вопрос закрыт. Но я не стану ругать тебя, хотя ты была не права и знаешь это. Кстати, голос восстановился, кожа на руке натянулась. Садись. Разматываем плащ и смотрим…
Я так и поступила – стала смотреть. На фоне розовых облаков и ржавой крапивы Яков бесподобен. Потому что – живой. Рядом. И держит за руку.
– Состарилась на два года минут за двадцать, но ничуть не поумнела, – Яков вгляделся, поворошил волосы на моей макушке и выдрал один. – Вот, первый седой. Боюсь, снова отрастет и снова будет белый. Прекрати хохотать, даже мне страшновато. Пошли, надо отпоить тебя водой, хотя спиртное было бы полезнее.
Он подал руку, помог встать. Я рассеянно огляделась. Мятая крапива, изломанные ветки, стоптанная кочка, пятна крови, брошенные сумки. А вон и банкнота в сто рублей. Не хватает лишь злодеев, хотя бы в виде трупов. Пропали? Так даже лучше.
– Совсем глупая мара… Прежде была тихой барышней с твёрдыми принципами. И что? Взяла да и влюбилась в выползка. Ведь влюбилась? Эй, девушка с малиновыми ушами, отвечай. А то начнется однажды: я отдала тебе лучшие годы жизни, то да сё…
