– Да уж, – от понимания того, с кем говорю, снова сделалось жутко. Но я проглотила вредную мысль вместе с комком слюнявого страха. – Да. Да уж… Да-а.
– Ты странная. Таких еще не видел, – выползок говорил все более бегло, в речи проявлялись интонации. – Люди убивают или убегают. Не пробуют разговаривать. Уходи.
– Зачем на тебя охотятся? – вопрос выговорился запросто. Я что, меньше боюсь?
– Рабство, ритуал, эликсир или что-то еще, мне пока незнакомое. Эксперимент? – он попытался продвинуться выше на камни, не справился и сник. Огляделся, морщась и напрягая шею. – Так. Язык и диалект понятны. Климат, рельеф… Знакомы. До Трежаля отсюда рукой подать. Было бы удобно, моги я спастись.
– Луговая там, – я неопределенно махнула рукой.
– Знаю. Укажи год, – деловито предложил выползок.
– Двадцать пятый. То есть…
– Одежда мало изменилась, век уточнять не надо, – он усмехнулся очень по-человечьи, досадливо. – И зачем спросил? На сей раз мне лучше умереть. Рабом я был. Больше не дамся… им.
– Ищут по следу и запаху? Или живы всюду чуют вас, как и заверяет храм?
– Уже не чуют. У нас нет особых примет, когда нора закрывается. Вот разве одержимые… но таких я бы сам учуял. Их нет поблизости. Уже хорошо. Они умеют унюхать свежую кровь. Опаснее псов.
– А когти? Порви злодеев, – подсказала я. Видимо, Яков на меня дурно повлиял, и я стала кровожадной.
Выползок закашлялся. Вытянул руку, перевернул ладонью вверх и снова уронил на камни. Когтей – нет! Я прищурилась, не веря зрению. Шагнула ближе, недоумевая: когтей почти нет! Самую малость их еще видно, ведь я угадываю свое же сознание, и оно старается, дорисовывает. Взгляд ловит блеск, придумывает тень… рука выползка снова шевельнулась. Когтей совсем не стало.
– Ты зачем влез сюда? Ну, в целом, в мир, – шалея от своего любопытства, не унялась я. – Если вдруг… если вдруг не кровожадный. Ты.
– А ты зачем влезла в жизнь? Все вы, – выползок поморщился. – Как будто на такой вопрос есть ответ. Если б знал его, смог бы многое… изменить.
– Ладно. Ты точно не кровожадный?
– Честное слово, – он фыркнул и на миг растянул рот в подобие улыбки. Нижняя губа треснула… совсем сухая кожа. – Веришь?
– Верю. Сегодня день такой. Невесть кому верю. Не выспалась, вот и верю невесть во что. С утра. Да-а…
Продолжая бормотать и вздыхать, я огляделась, на четвереньках отползла, перебрала заготовленные под хвою мешки и выбрала самый новый. Скомкала потуже, толкнула в сторону выползка. Ком не полетел и не покатился. Так – немножко сместился и растопырился грубой тканью во все стороны. Кидать я не умею, даже когда руки не дрожат и голова работает. Но выползок дотянулся, вцепился в мешок. Растряхнул, в два движения проделал дыры для рук и головы. Рубаха из дерюги так себе. Но в ней уютнее, чем голышом. То есть ему – не знаю, а вот мне – точно!
– Тебе холодно? Эээ…
Я почти собралась вежливо перейти обратно на «вы», но одумалась. Люблю все усложнять, но ведь не время! Задумаюсь, запутаюсь – и не смогу общаться.
– Нет. Чувствительность кожи пробудится к ночи, не раньше. Запахи стану понимать через час-два. Цветность зрения уже проявляется. Ты права. Странный день. Болтаю без умолку, и вдобавок о том, о чем не следует. Ты точно не жива?
– Смешно звучит. Я живая. Ха: я-жива-я… И хочу такой остаться.
– Смешно звучит, верно. Дай еще мешок. Нож есть? Намотаю портянки, что ли. Хотя… все равно собаки найдут след. Крови много, шкура здорово полопалась.
– Кожа, – поправила я.
Он опять фыркнул. Кряхтя, сел на камень. Проследил, как я дрожащими руками перебираю тяпки в корзинке. Вцепляюсь двумя руками в тупой нож… и ни туда – ни сюда. Ну какой надо быть дурой, чтобы вручить выползку оружие! Значит, я сегодня полная дура. Пихнула и протяжно выдохнула это самое – «ду-ура»…
– Пить хочу, очень, – выползок наметил надрезы, рванул дерюгу. – Не просил бы, будь ты умной. Ты точно не из охоты. Если б отвлекала, они бы уже подошли. Остальные.
Я доковыляла до шарабана и нащупала флягу. Поволокла за кончик ремня. Раскачала – и он поймал. Не пришлось вплотную подходить и передавать из рук в руки.
– Меня зовут Юна, а тебя Яков, вот, – сообщила я очень решительно. – Именно Яков! Не могу запомнить еще одно имя. Хватит на сегодня событий и имен. Аж тошнит. Я не ору, хотя мне плохо. А поорала бы… стало б еще хуже. Нет, вряд ли. Куда хуже-то?
– Значит, Яков. Годится, – он напился, голос стал звучным и внятным. – Есть важный для меня вопрос. Ты видела птиц? Ненормально большую стаю разных пород. Вроде водоворота в небе, широкого и многослойного.
– Да.
– Где именно?
Я задумалась. Стаю я видела с другого места, из леса по ту, нижнюю, сторону от Луговой, а еще от подворья, с главной улицы. Указать отсюда и теперь, имея не голову, а чугунок с кипящей кашей недоумения… Рука неуверенно ткнула в небо. Поправилась и снова ткнула. И еще. Бедное истыканное небо. Мне его жаль.
– Умею заблудиться, но никак не наоборот, – виновато сообщила я.
– Ты указала в сторону, а не прямо над головой. Это главное. Значит, что-то у них не сладилось. Ищут по ручьям, где я мог бы спрятать след от собак. Почему охота не нашла меня? Что-то должно было вмешаться, но что?
Яков деловито осмотрел поле, дорогу, опушку. Поморщился и подпер подборок кулаком. Глянул на меня грустно, раздумчиво.
– Вроде бы привык. Но умирать в тридцать девятый раз, если я верно считаю, все равно противно. Я ведь почти справился. Хм… я жалуюсь? Забытое занятие. Интересное.
– Могу отвезти отсюда… недалеко. – Ляпнула я, ненавидя себя. Ведь никто не тянул за язык! Молчала бы и молчала. За умную бы… хотя нет, поздно.
– Ничего себе предложение, – лысый Яков прищурился деловито, почти как лохматый Яков, утренний. – Оговорим сумму?
– Пять рублей. Больше не дам. Нет у меня больше! Вот, весь кошелек.
Он согнулся и хрипло закашлялся. Я решила было, что его вот-вот вырвет. Но это был смех. Отпустило Якова быстро. Он рывком встал. Только теперь я смогла заметить, что он обмотал ноги мешковиной. Когда успел? Я упустила. Хотя, если я годна на что-то в смысле наблюдения, то – ворон считать. Только что до меня докатилось понимание: Яков сперва решил, будто я прошу денег, а вовсе не намереваюсь дать их.
Я почти собралась уточнить, откуда у выползков деньги, если сами они нездешние, и мой мир им чужой… Но спросить не удалось. Мысли мотало в голове, как помои в ведре.
– Сядь на переднюю скамью, отдыхай от впечатлений, – посоветовал Яков. – Ты хорошо держишься. Ровно дыши и слушай. Если нас все же поймают, ты молчи. Долго молчи. После ори в голос, как недавно собиралась. Ори и беги, отбивайся и опять ори. Когда отпоят водичкой, станут спрашивать, как ты очутилась в одной телеге с выползком. А ты тверди, что ничего не помнишь. Не знаю, как правильно называется мой способ попасть в мир. Сам я назвал его норой, и я… сперва выныриваю, а затем продираюсь сюда. Люди, оказавшись возле открытой норы, ведут себя странно. Это знают и в храме, и в сыске. Тебе поверят, если будешь упорно твердить о потере памяти и страхе. Очень часто в таких случаях люди говорят «помрачение». Запомни, годное слово. Поняла?
