Когда удалось очнуться, шарабан стоял возле чайного домика. Я узнала место с первого взгляда, прошлым летом сама устраивала тут цветники. Вон и Лилейный пруд: белые кувшинки прижились, успешно зимовали, как я и надеялась.
По солнцу судя, полдень я проспала. Облака плывут редкие, и они тоже —кувшинки. Отражаются в воде. А на берегу столик, плетеные кресла, самоварчик и сияющий Яков, который и здесь сошел за своего. Угощается маковыми плюшками, облизывается на варенье. Попробовал болтать о пустяках. Увы, снова не сладилось. Плюшка мне попалась с комочком соли.
Я заплатила за угощение и побрела к шарабану, чувствуя себя невольницей. Отсюда Снежку два часа брести до имения Дюбо, а до станции – все пять, это ж мимо Мергеля! То есть на последний поезд я уже опоздала. Я обречена вернуться за доплатой.
– Конверт торчит из кармана, – буркнул Яков. Не унялся и добавил с нажимом: – Ну что ты за человек! Свое получила, еще загребешь. Не в радость денежка, так хоть покой должна дать, а? Откуда упала тень на такой простой и крепкий плетень?
– Он выпьет чай, и все пролески завянут. Ему развлечение, цветам – казнь. Дрянь-человек этот Дюбо. Вон кувшинки, второй год живут-растут, людям радость дают. А этот заказ… мертвечина сплошная. Тошно.
– Если деньги пощупать, полегчает? – предложил Яков.
Я достала конверт, вынула деньги. Три крупных золотисто-коричневых билета по пятьдесят рублей и остаток мелкими, для удобства. Шуршат солидно. И – не легчает.
– Говорят, деньги жгут кожу, но я не могу согреться от них, – пожаловалась я.
– Большие деньги кой-кому душу начисто выжигают. Я таких видел. Шваль.
– А мне после денег хочется руки мыть, – зачем-то призналась я. – И никакой радости. Яков, я совсем глупая?
– Глупо дрожать и икать от вида денег. Так что ты не глупая, ты странная.
– Утешил…
– Отдай конверт, – вдруг попросил Яков. – Личный именной Дюбо, это для ловкого человека возможность на будущее.
Я отдала, вяло удивляясь тому, как по-разному мы видим вещи. Свернула деньги и сунула в карман.
– Яков, где станешь работать?
– Возле главного двора Дюбо в Луговой есть салон госпожи Пурри, не знаешь о таком? Одни думают, он для музыки и пития вин, иные знают, что возможно купить много чего кроме. Я пока в сомнениях: там неплохой рояль и так себе оплата. Эй, заходи завтра, я ж обещал сыграть. – Яков покосился на меня и отодвинулся по скамейке. – Спрошу прямо. Ну не могу понять, аж голова болит. Ты вообще хоть кого вокруг видишь… мужчиной? Последний раз со мной девочка мило дружила, когда мне было десять. Ну да, люди все разные, и я много чего примечаю. Когда бабское прет, оно удобно мне, оно легко используется. Но когда совсем нет намека на…
– Устала, не желаю вести беседы по душам и по уму, – отмахнулась я. – Одно скажу. Когда рядом нет мамок, дядюшек, троюродни на седьмой воде с киселем… Когда их вовсе нет, остается или одна крайность, или другая. Я работаю в пансионе. Это отчасти определяет ситуацию. Как ты говорил? Следующий вопрос.
– Обиделась.
– Зачем спросил? Скажу «нет» и замолчу, ты же знаешь. Сам ты обиделся. Оно и понятно. Тратишь на меня день, а я зеваю. Неблагодарная, дурно причесанная барышня с мозолями в два слоя. Денежкой не поделилась, только конверт и достался.
– Ага, – согласился Яков, щурясь и улыбаясь широко, в стиле Яна. – Поговорим о цветах, барышня-а. Ткну пальцем в любой на лугу, с тебя история.
Он хитро подмигнул и прицелил ноготь в одуванчик. Я кивнула и принялась медленно и лениво, но постепенно входя во вкус, излагать историю одного из его названий. Смогла вспомнить семь имен простенького цветика, пока Снежок брел через поле. Восьмое, северное, сообщил на прощанье Яков. Спрыгнул с шарабана, махнул рукой – и пошел прочь… Не оглянулся. А я наоборот, смотрела ему вслед долго-долго.
Опять мне больно. Он очень умный, хоть порой и корчит Яна-деревенщину. Как мог спросить, вижу ли я в нем… Разве допустимо начинать такой разговор, не назвавшись настоящим именем? Увы, я знаю о Якове гораздо меньше, чем следовало бы о человеке, с которым каждодневно работала, ехала через лес и даже пила пиво. Сейчас он уходит, превращаясь в мираж. Спросят меня завтра: помнишь Якова? Я кивну, но примет назвать не смогу. У него нет своей манеры смотреть и говорить, потому что у Яна одна, у Якова иная, и обе – маски. Нет и настоящей походки.
Вряд ли я узнаю, кто был на самом деле пианист-налетчик, который мне глянулся сразу, еще на станции… если уж честно. Он – солнышко полуденное. Он наполнил светом мою затененную жизнь. И – ушел, закатился за горизонт. Грустно. Зябко.
Вечер подкрался на кошачьих лапках: ни ветерка – ни людского голоса. Имение Дюбо обезлюдило наглухо. Только кони перефыркивались в стойлах. Первый раз мне пришлось самой распрягать Снежка… И последний тоже, завтра или пешком уйду, или меня подвезут до Луговой, но уж всяко по-казенному, как чужую.
От грусти лечит еда. С этой мыслью я побрела на ближнюю кухню, где тоже оказалось пусто. Никто не мешал взять без спроса всё, что глянется. Окорок, графин с холодным травяным чаем, хлеб, зелень… Могу покушать здесь, за общим столом. И посуду бросить немытой. Ну, это я сгоряча буркнула, пока мыла и расставляла по местам.
Причина тишины яснее ясного: хозяин навестил имение, а кто-то из его ближних остался гостить. Я слышала, что важных людей селят в южном пределе. «Пределом» в имении называется группа зданий в стиле средневековья. Выстроены они на насыпном острове. Там и мост, и игрушечные стены с башенками. Затевая гуляния, мост поднимают, делая остров недоступным для посторонних. Обслуга тоже оказывается заперта на острове, и всякие охраняющие-проверяющие – тоже там, на острове и вокруг него. Прочим слугам имения полагается день отдыха. Конечно, охраняется вся внешняя ограда. Но я-то внутри, и у меня есть право остаться тут до завтрашнего полудня.
– Обо мне забыли, – пожаловалась я пузатой бутыли.
Она не ответила. С трезвыми вино не разговаривает, зато пьяных вынуждает выбалтывать тайны, попав в кровь и влияя изнутри. Я погрозила пальцем коварной бутылке и покинула кухню на ощупь. Почему не зажгла свет? От смутного ощущения тревоги: я в чужом доме. Не то чтобы должна прятаться, но и выпячивать свое присутствие неловко.
Сумерки плотно укутали двор и сад. Бреду, спотыкаюсь… и как-то вдруг замираю, испугавшись. Я одна, в целом имении – одна! Никто не помешает пройти в крытый двор и еще раз глянуть на пролески. Не все ведь увяли. А если и все… кто-то должен проводить их, сказать спасибо за мимолетную, но такую совершенную красоту.
Решившись, я осторожно двинулась к цели. При моем зрении, которое и днем не впечатляет, ночные вылазки противопоказаны. Но я старалась не спотыкаться, не охать. Часто замирала, вслушивалась в тишину. И каждый раз слух улучшался, различал звуки полнее, тоньше. Это ободряло.
Вот и квадрат дома, на один день получившего название «Первоцвет». Или так серые и секретари звали не дом, а весь проект? Здесь любят это словцо – проект. Не иначе, оно нравится тому Дюбо, который и есть главнейший из многочисленных родичей и ветвей семейства. Особенного: их имя – нарицательное. «Ловок, как Дюбо», – таким комплиментом обозначают деловой успех и в нашей стране, и во многих иных.
